— Насколько мне известно, к троцкистской оппозиции он примкнул в середине двадцатых годов. В девятнадцатом троцкизмом еще и не пахло. На Северный Кавказ он прибыл с мандатом, подписанным самим Лениным. Как я мог не подчиниться?

— У вас возникли подозрения в отношении Белобородова?

— Нет.

— Обязаны были возникнуть. Особенно после того, как вы получили результаты своей неуместной исполнительности.

— Гражданская война — особенная война. Она не подчиняется логике.

— Потому вы и принялись расстреливать преданных вам людей?

— Это уж слишком.

— Слишком. Но вы расстреливали. Причем — собственноручно.

— Не знаю таких случаев.

— Вам напомнить? Разве не вы расстреляли красноармейца Совкова?

— Совкова?.. А-а! Вот вы о ком! Так этого мерзавца следовало четвертовать, а я потратил на него пулю.

— Вы в этом уверены?

— Вполне.

— Расскажите, при каких обстоятельствах вы его убили.

— Совков был из местных. Прибежал сам, запыхавшись, как только узнал, что создается отряд. Лют был, приходилось сдерживать. Когда по рекомендации Белобородова я распорядился расстрелять пятерых казаков, не сдавших оружие, и двоих дружинников, дезертировавших из отряда, он вызвался один сопроводить их к Хопру. Я дал ему в помощь красноармейца, и они ушли, а примерно через час их, избитых, почти волоком притащили казачки и потребовали расстрелять. Что оказалось? Оказалось, что бандит Совков за станицей прострелил каждому ногу, чтоб не разбежались, а на берегу раздел донага, сложил одежду в мешок, зарыл в песок и лишь после этого казаков расстрелял. Бывших дружинников тоже. Как я должен был поступить? В присутствии станичников, сбежавшихся на шум, я сочинил приговор и тут же застрелил Совкова.

— А красноармейца?

— Он был ни при чем. Новобранец подчинился извергу. Считал, что так и надо. Чтобы успокоить толпу, я приказал его арестовать и предать суду военного трибунала. Когда все успокоилось — освободил.

— Вы считаете, что, расстреляв Совкова, способствовали укреплению авторитета отряда?

— Без всякого сомнения.

— И что, после этого казаки сдали оружие и упали перед вами на колени?

— После этого произошли события, заставившие нас оставить Дон.

— Бежать? — уточнил следователь.

— Отступить, — возразил Малкин.

— Это одно и то же.

— Организованное отступление с сохранением живой силы и техники и скоропалительное бегство в одних подштанниках и без оружия — это далеко не одно и то же.

— О какой технике вы говорите? Хвостатой? — съязвил следователь.

— У нас была пушка, пулеметы.

— Следствию известно, что пушку вы утопили.

— Было дело. Ко времени нашей переправы лед на Хопре тронулся. Почти всем удалось проскочить, а пушка с лошадьми и ездовым пошла под лед. А зачем вам такие подробности? Разве краснодарского периода мало?

— Мало. Вот вы отрицаете свою связь с троцкистом Белобородовым…

— Ну какая между нами могла быть связь? Что такое для него — посланца Ленина — какой-то замухрыженный особист Малкин? Мы ведь люди совершенно разного уровня. Не скрою: его решительность мне нравилась. И не за красивые глазки, а за заслуги перед Красной Армией в период подавления вешенского мятежа он награжден орденом Красного Знамени. И наркомом внутренних дел РСФСР был.

— Значит, не было связи?

— Это было бы смешно.

— Да-а… Вас послушать, Малкин, вы не враг народа, а ангел во плоти. Выходит так, что зря арестовали?

— Да нет. Вина моя, конечно, есть. Доверился партии, переусердствовал. Но не ради собственной выгоды, поверьте!

— Не верю! Сами говорите — переусердствовали. А сверхусердие — оно всегда преследует личные интересы: чтобы заметили, похвалили, выдвинули…

— Ваше сверхусердие тоже предполагает личные интересы?

— В какой-то степени — да. Я не хочу, чтобы меня упрекали в поверхностном ведении следствия, считаю своим чекистским долгом не оставлять в деле белых пятен.

— И ради этого прибегаете к насилию! Разве не так? Но зачем? «Вышкой» я уже обеспечен и ни к чему выгребать по сусекам всякую мелочь. Так же, как мне нет смысла юлить: десяток-другой лишних эпизодов не ухудшат мое положение.

— Вы эгоист, Малкин. Думаете только о себе. А меня заботят судьбы невинно арестованных. Докажу с вашей помощью их невиновность — освобожу из-под стражи.

— А осужденных?

— Их тоже.

— Большинство их расстреляно. Многие умерли…

— Очистим имя от грязи — освободим родственников от преследования.

— Вы наивный человек, гражданин следователь, — Малкин с сожалением взглянул на своего бывшего коллегу. — Неужели и впрямь верите, что вам это позволят?

— Почему нет?

— Потому что пути господни неисповедимы. Сегодня никто не знает, что будет завтра. Может случиться так, что мы с вами поменяемся ролями.

— Нет. Этого не случится, Малкин. На это не рассчитывайте. Есть достоверная информация о том, что в ходе ликвидации кулацкого саботажа вы отличались невероятной жестокостью. Полностью игнорировали решение ЦК о приостановлении террора против казачества, рубили головы направо и налево. Что за болезненная тяга к массовым репрессиям?

— Какая там тяга! Действовал по обстановке — только и всего. А обстановка была жуткой, особенно во время сплошной коллективизации. Сопротивление казаков было колоссальным, потому и расправлялись с ними беспощадно. Что касается решения, о котором вы говорите — так оно было для масс, а не для нас. Мы руководствовались указаниями наркома, согласованными с ЦК.

— Вот как!

— Да. И на борьбу с сопротивленцами было поставлено все: по судебной линии были созданы специальные коллегии крайсуда: народным судам предоставлялось право осуждать за укрытие хлеба в ямах во время хлебозаготовок, например, к десяти годам лишения свободы. И они старались вовсю. Кубанцев за это дело было осуждено около двадцати пяти тысяч, причем за два-пять килограммов укрытого хлеба давали от трех до десяти лет лагерей, а более «злостных» приговаривали к расстрелу. Так что не знаю, как вы будете искать среди них невинных.

— О судах вы рассказываете охотно, а речь-то идет о вашей деятельности! Расскажите, что вы творили по внесудебной линии?

— Вы можете сформулировать конкретный вопрос?

— Куда ж конкретней?

— Хорошо. По внесудебной линии вся территория Кубани была разделена на семь оперативных районов с центрами в городах Армавире и Майкопе, станицах Курганинской, Медведовской, Незамаевской, Полтавской и Тихорецкой. В районах работали специальные оперативные группы по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Они готовили дела на «тройки», которых в Северо-Кавказском крае было две: в Ростове-на-Дону и в Краснодаре. Возглавлял обе полномочный представитель ОШУ по Северному Кавказу видный, как тогда считали, чекист Ефим Георгиевич Евдокимов, на счету которого имелось немало размотанных крупных дел. Среди них такие, как дело «Национального центра» в Петрограде, дело «Всеукраинского повстанческого комитета» — так называемого «Цупкома», шахтинское дело, дело «Промпартии» профессора Рамзина и другие. За их расследование Евдокимов, кстати сказать, был награжден пятью орденами Красного Знамени.

— Может, хватит о Евдокимове? Переходите к деятельности оперативных групп.

— Оперативные группы, обладая широкими полномочиями по внесудебной расправе, наряду с разгромом крупных контрреволюционных формирований арестовывали и пропускали через «тройку» значительное число казаков из бедняцко-середняцкой прослойки, служивших в свое время в армиях Корнилова, Маркова, Шкуро и так далее. Лозунг: «Раз казак служил у белых, значит, он контрреволюционер» сильно довлел над сознанием начальников опергрупп и низовки станичного актива, состоявшего, в основном, из иногородних и казаков, служивших в Красной Армии.

— Вы говорите о Кубани или обо всем Северном Кавказе?

— О Кубани, только о Кубани. Я тогда работал заместителем начальника Кубанского оперативного сектора, имел непосредственное касательство к проводимым мероприятиям, поэтому в курсе…