— Сейчас разберемся, товарищ Саврасов. Просто так, ни за что, как вы говорите, ни про что органы не арестовывают. Взяли — значит, где-то замаран. Но мы посмотрим. Может быть, вернем вам вашего Кривопуза под вашу ответственность.

— Тут вот записочка пришла от нашей ударницы Саши Нееловой. Трактористка, последовательница Паши Ангелиной. Просит слова. Дадим?

— Дадим, — дружно ответил зал.

— Давай, Александра! Давай, давай! На трибуну. Не робей!

— А я ничего. Чего робеть-то?

Юная Александра выглядела бабой лет под сорок. Тяжелыми мужскими шагами она отмерила расстояние от кресла, которое со вздохом распрямилось, когда она встала, до трибуны и навалилась на нее мощью заскорузлых рук.

— Я чо хочу сказать? — зарделась Александра. — Про налог. Правильно ударили по лошадям.

— По единоличникам! — поправил кто-то из зала.

— Ну да! Я ж их и имела в виду. Единоличников! Они ж, паразиты, у нас вот тут, — она похлопала ладонью по шее, — сидят и ноги свесили. Сладкой жизни захотели. Доигрались! Добралась и до них совецка власть. Не только нам гамбалить. Пусть теперь как мы — жрут горькую, а думают, что она сладкая.

— Что она мелет? — наклонился Малкин к Зеленкову.

— Все перепутала, дура. Говорил запиши! Нет, я, говорит, выучу наизусть. Вот и выучила.

— Ладно, хрен с ней. Кажется, никто ничего не понял.

— Я-то ей дам чертей!

— Чо я еще хочу сказать? Насчет Кривопуза. Вы, товарищ депутат Иван Павлович, отпустите его. Детвору кормить надо, а там мал мала меньше. И последнее, — Александра выпрямилась, глотнула воздух и, выпучив глаза, крикнула: — Спасибо нашему родному товарищу Сталину, нашему родному правительству за заботу о нас — людях труда! — прокричала и пошла на место под бурные аплодисменты.

Вернулся Северов. Лицо довольное. Прошел в президиум, склонился к Малкину, зашептал в подставленное ухо. Зал замер в ожидании.

— Ну вот, — улыбнулся Малкин. — Жив Кривопуз и здоров. Еще не осужден. Порешим так: первое — я его освобождаю. — Тишина взорвалась диким восторгом. — Второе, поскольку, как вы утверждаете, Кривопуз политически безграмотный человек, то антисоветчину он нес, будем считать, не по злому умыслу, я обязываю его пройти курс политграмоты при райкоме партии. О поступлении на курсы и об их окончании товарищ Зеленков доложит лично мне. Все. Будем считать, что инцидент исчерпан. Если у вас вопросов нет, а я думаю, что их нет, то я благодарю вас за внимание. Надеюсь, что наша встреча поможет вам сориентироваться в политической ситуации. Будут сомнения в ком-нибудь, неясности — обращайтесь к товарищу Беликову. Он всегда выслушает вас и примет меры. Успехов вам в труде, веселья и радости. До свидания.

— Товарищи, товарищи, — спохватился Зеленков, — позвольте мне от вашего имени поблагодарить депутата Верховного Совета СССР товарища Малкина Ивана Павловича за интересную и в высшей степени полезную встречу и пожелать ему тоже успехов в труде, веселья и радости. Спасибо, Иван Павлович! — Зеленков обменялся с Малкиным крепким рукопожатием.

Выйдя из клуба, Беликов оставил Малкина на попечение Северова.

— Сбегаю узнаю насчет обеда. Ничего, если местные власти пообедают с нами?

— Ничего, ничего. Налаживай контакты, а то вы тут скоро все желчью изойдете.

Дежурного горотделения на месте не оказалось.

— Он с капитаном из Москвы в кабинете начальника, — пояснил помощник дежурного.

— Что еще за капитан? — насторожился Малкин.

— Я не в курсе. Документы проверял дежурный.

— Он сказал, зачем приехал?

— Мне нет. Представлялся дежурному. Я в это время отсутствовал.

— Ну, пойдем, — пригласил Малкин Северова, — посмотрим, что там за гость.

Дверь в кабинет была приоткрыта, в замочной скважине торчал ключ. Малкин вошел первым. За столом Беликова, утонув в мягком кресле, сидел полукарлик в штатском, чем-то очень напоминавший Ежова. Он стремительно поднялся навстречу вошедшим, вышел из-за стола.

— Капитан госбезопасности Шулишов… А вы, если я правильно понял, Малкин Иван Павлович?

— Майор Малкин.

— Я уполномочен сообщить вам пренеприятнейшую весть, — Шулишов вынул из кармана сложенный вчетверо листок и, обратив его текстом к Малкину, громко и четко произнес: — Это ордер на ваш арест.

— Не понял, — Малкин грозно взглянул на Шулишова.

— Что ж тут непонятного? Приказом Берия вы отстранены от должности, лишены звания и вот… санкция на арест, — Шулишов достал из кармана наручники. — Прошу!

Пока Малкин оправлялся от шока, двое, до сих пор невидимые, крепко стиснули его с обеих сторон. Малкин повиновался.

— Оружие есть? — спросил Шулишов.

— Обязательно — спокойно ответил арестованный. — В правом наружном кармане пальто.

— Только и всего?

— Только.

— Следуйте в машину.

— Успеется. Сначала предъявите ваше служебное удостоверение.

— Спохватился, — усмехнулся Шулишов. — Вот, пожалуйста. Капитан госбезопасности Шулишов — начальник УНКВД по Краснодарскому краю.

За двадцать лет большевистского правления разношерстный кубанский люд повидал и натерпелся всякого. Грабили его и убивали, расказачивали и раскулачивали, морили голодом и гноили в подвалах НКВД, сначала семьями, а затем целыми станицами выселяли на погибель в необжитые северные области СССР. Удушающая продразверстка, бесчинства комбедов, кровавые походы пролетариев в голодные станицы за «излишками» хлеба, разухабистая НЭП, безрассудные темпы индустриализации, насильственная сплошная коллективизация и массовый террор, снова террор и террор без конца — все это было не в кошмарном сне, не в воображении больного мозга, а в жестокой социалистической яви, в обещанном большевистском рае. В нечеловеческих муках черствели души кубанцев, рушились идеалы, корчилась в предсмертных судорогах вера в добро и справедливость.

Говорить и писать об ужасах новой цивилизации запрещалось. Всякое слово, выражающее недовольство действиями вождей, жалобы на тяготы жизни, всякое противодействие беззаконию, захлестнувшему страну, рассматривались как контрреволюционная вылазка, как сползание с большевистских позиций, и сурово карались.

На страже этих, социалистических, завоеваний стоял вооруженный отряд коммунистической партии — НКВД, наделенный ею неограниченной властью над людьми и использовавший эту власть с разрушительной большевистской лихостью.

Дирижеры зверств, они же — «слуги народа», так, по крайней мере, они себя именовали, цепко держали «хозяина» в «ежовых рукавицах», пулями вбивая в него покорность и раболепие, принуждая к соучастию в совершении злодеяний против самого себя. Разобщенный, запуганный репрессиями, одураченный лживой партийной пропагандой, использующей для наглядной агитации массовые спектакли-процессы над так называемыми «врагами народа», народ приспосабливался, учился лицемерить, постигал большевистский опыт «политического надувательства» и «мошеннических компромиссов». Появилась масса людей, промышляющих клеветой, стукачеством, готовых на любую подлость ради собственного эфемерного благополучия. Но были и такие, кто искренне верил в партию, в справедливость ее «борьбы», кто готов был выдержать любые издевательства ради светлого будущего, воспринимая их как временные трудности, как болезнь роста, как естественные ошибки идущих непроторенным путем… Вызывали благоговение, удивление, недоумение, злобу те, кто, пренебрегая опасностью, обличал беззаконие. Эти необыкновенные люди рано или поздно становились жертвами специалистов по фальсификации уголовных дел. И это естественно, поскольку ВКП(б) не признавала иных точек зрения, кроме собственной. Не признавала и приучала подневольную паству, а через нее и остальную массу «человеческого материала», к единомыслию, позволяя высказывать вслух лишь те оценки событий, которые полностью совпадали с ее «коллективными» оценками.