— Вот! — прокомментировал Малкин. — Я же говорил? Он даже пьет, как положено пить Первому, — на выдохе и одним глотком. Впо-олне созрел!
Все засмеялись и тоже выпили. На выдохе и одним глотком. Обессилевшие от застолья, не сговариваясь, но дружно, как по команде, выбрались из-за стола, вышли из домика и разбрелись по поляне. Засыпая на обломке скалы рядом с Малкиным, Кабаев ощутил легкое прикосновение чьих-то рук. Его осторожно повернули на бок, и через мгновение вернули в прежнее положение. Обломок скалы показался ему теперь мягче и он заснул.
Когда солнце скрылось за отрогами, потянуло прохладой. Решили на Поляне не задерживаться: у каждого дел невпроворот. Выпили «на коня» и, сытно отрыгивая, пошли «на посадку».
— Может; заночуете, Иван Павлович? — подошел к Малкину «лесник». — Я тут царской рыбки раздобыл. Сварганим ушицы с дымком, а?
— Нет, брат. Спасибо и на том. Рыбку, если не жалко, брось в машину, супружницу порадую. Ну? Пока? Держи тут ухо востро. Договорились?
— Договорились.
— Ну и ладно.
9
Домой вернулись около полуночи. Развезли по домам Лубочкина и Андрианина.
— Знаешь что, — предложил Малкин, когда машина, мягко затормозив, остановилась у горотдела, — я загляну в дежурку, выясню обстановку, а ты подожди здесь. Поедем ко мне. Попьем кофейку, поговорим обстоятельно. Месяц, как ты здесь, а еще толком и не поболтали.
— Я за, — согласился Кабаев. — Только в дежурку ходить тебе не следует. Обстановку выяснишь по телефону. На месте Абакумов, Сайко — пусть управляются. Или я не прав?
— Прав, прав. Конечно, прав. Алексей! — обратился он к шоферу. — Форель отвези ко мне домой. Себе тоже возьми на уху, порадуй детишек. Знаешь, — признался Малкин, когда они остались вдвоем, — я не совсем доверяю Абакумову. Мужик башковитый, но нерешительный. Что у него за каша в голове — черт его знает, но никакой, понимаешь, инициативы. Хотя идей, чувствую, полная задница.
— Он же работает у тебя без году неделю. Присматривается. И осторожничает, конечно. А ты, рад стараться, все взвалил на себя. Оставь за собой общее руководство, дай ему возможность развернуться, а потом оценивай. Да не бей наотмашь за каждую ошибку — получишь и творчество, и инициативу. А недоверие сковывает, разве ты не знаешь?
— Нет, ему это не поможет. Его бы на самостоятельную работу, начальником небольшого органа. Да-а… А вместо него я бы с удовольствием забрал тебя. С тобой как-то легко и надежно. А? Ты не против?
— В принципе нет. Но топтаться по Абакумову не хочу. Определишь его так, чтобы не обидеть, решай со мной.
— Молодец, Ваня. Ты надежный друг, — обрадовался Малкин.
10
— Наконец-то! — саркастически улыбаясь, встретила супруга Малкина подгулявших друзей. — Наконец-то оне изволили вспомнить о тлеющем домашнем очаге. Какая радость, какое счастье! Вам душ, кофе, чего-нибудь горяченького или горячительного? На стол или, может, в постель?
— Не кривляйся, любовь моя, тебе не идет, — Малкин неуклюже чмокнул жену в щеку. — Упреки я выслушаю потом, а сейчас принимай дорогого гостя. Узнаешь?
— Нет. Наверное, кто-то отбившийся от дома вроде тебя.
— Ага-а! Значит, узнаешь. Тогда приготовь душ, кофе и чего-нибудь горяченького. И поздоровайся с гостем.
— Здрасте, Иван Леонтьевич! — женщина слегка присела в шутливо-почтительном поклоне и подставила Кабаеву щеку для поцелуя. — Вот сюда, — показала она розовым пальчиком, — а ту щеку теперь с год мыть не буду, как-никак муж поцеловал. Так ты в душ? — повернулась она к мужу. — Еще не забыл, где находится? Ну иди, иди, как-нибудь сам управишься. Кофе я приготовлю, а вот горяченького — не обессудь. Посмотри на часы. Сколько? То-то и оно.
— Ладно, иди спи. Обойдусь без сопливых. Появишься дома раз в неделю — и то не как у людей. Кыш! — Малкин взял супругу за плечи, развернул ее на сто восемьдесят градусов и легонько подтолкнул в спальню. — Отдыхай, отдыхай, Надюш. Мы еще посидим, погутарим.
Незлобиво-ворчливая перебранка между супругами вызвала у Кабаева теплую волну воспоминаний. Захотелось домашнего уюта, — которого так не хватало ему в длительных служебных командировках. Несколько лет назад, уезжая из Краснодара, думал, что пришел конец мытарствам, что теперь уж напрочь осядет в Армавире, наладит быт, заживет по-людски. Краевое начальство размышляло иначе. Почти ежегодно, в преддверии особого курортного периода, его отправляли в Сочи для участия в подготовке и проведении мероприятий, обеспечивающих безопасность вождей, их соратников, родни и многочисленной челяди. Иногда на месяц-другой ему удавалось привезти в Сочи свою семью, но в гостях — не дома, как бы хорошо там ни было. Сегодня, или, вернее, уже вчера, после откровенной беседы с Малкиным он впервые понял, насколько реальной стала угроза потери даже того относительного уюта, который был предоставлен ему прижимистой судьбой.
— Слушай, Иван Павлович, — заговорил Кабаев о сокровенном, как только оба уселись на кухне перед сверкающим самоваром.
— Счас… минутку… Надя! Надюш! Иван заночует у нас. Постели ему где-нибудь в закутке! Шучу, — повернулся он к Кабаеву. — Насчет закутка шучу. Так. И что?
— Ты на Поляне говорил о возможном аресте. Это серьезно?
— Да, а что?
— Ты полагаешь, что реальная опасность существует?
— А ты вроде сам не видишь. Февральско-мартовский Пленум ЦК словно с цепи всех сорвал. А тебя что, не коснулось, что ли? Посмотри, какой размах арестов по спискам, альбомам, национальным, социальным признакам. Каждый день телеграммы из Ростова, Москвы — не знаешь, за что хвататься. То им греков подавай, то поляков, то латыши потребовались, то немцы. То усиль нажим на троцкистов, то надави на сектантов. Нет, я не хочу сказать, что… ты пей, пей кофе — остынет. Нажимай на печенье, я, грешным делом, люблю. Да. Так я не хочу сказать, что раньше этого не было. Но одно дело провести массовую операцию в связи с какой-то особой ситуацией и совсем другое, когда ночные облавы и не на улицах, а в домах, в жилищах, становятся системой. Тут, знаешь, пахнет нехорошим.
— Ты это осуждаешь?
Малкин испытующе-строго посмотрел в глаза другу.
— Да, — сказал твердо, — осуждаю.
— Значит, решения о массовых арестах принимаешь помимо воли?
— Эти решения принимаю не я. Команда поступает из Центра. Я — исполнитель. Я утверждаю списки, которые составляете вы, мои дорогие помощнички, и которые согласовываются с УНКВД. Вот так. За что брать, что поставить человеку в вину — приходится думать, изобретать. Хорошо, если есть хоть какая-нибудь зацепка.
— Донос, например.
— Донос. А что? Сегодня это основной источник информации. Главный движитель. Желательно, конечно, мотивы доноса выяснить до его реализации. Какую цель он преследует? Люди-то наши советские, они ж ко всему приспосабливаются, к любой ситуации. Научились решать свои проблемы нашими руками. Ты заметил? Донес на мужа любовницы — устранил соперника; донес на соседа по коммуналке — решил свой жилищный вопрос; донес на престарелого родителя — избавился от лишнего рта. Помог убрать начальника — открыл для себя перспективу роста. Народ растлевается, ты верно заметил.
— Так ты это понимаешь, Иван? Тогда почему… извини, но массы тебя воспринимают отрицательно.
Малкин нахмурился. Задышал часто. Сказал угрюмо:
— Знаю, Ваня, знаю. Вешают на меня и коварство, и необузданность, и жестокость. Сожалею, но я действительно обладаю этими качествами в избытке. Такая работа. Удивлен? — Малкин горько усмехнулся. — В любом из нас эта пакость сидит, мы ведь тоже разлагаемся вместе с массами, это ж не секрет. Я на острие борьбы, поэтому моя обнажена до предела. В других она спит до поры до времени.
— Может и не проснуться.
— Может, если ее обладателя ухлопают раньше, чем это произойдет. Но давай обо мне, раз уж заговорили. Итак, что я должен делать в сложившейся ситуации? Как себя вести? Не выполнять приказы? Лезть на рожон? Нате, мол, берите меня, я осуждаю ваши методы? Во имя кого? Во имя того самого разлагающегося люда, который на митингах с пеной у рта требует крови? Во имя послушно-озлобленного стада, именующего себя народом? Извини-подвинься. Когда-то, пацаном, во время февральских, а потом октябрьских событий, да и в восемнадцатом-двадцатом годах тоже, я мог так щедро распорядиться своей жизнью. Сегодня — нет. Сегодня я не пожалею одной, двух, пяти тысяч таких вот запенившихся, с выпученными глазами ради того, чтобы самому уцелеть, потому, что я палач по долгу службы, они — по своей грязной сути.