— Выздоравливай, гражданин партийный начальник, — сказал один из конвоиров, — набирайся сил. Впереди еще не одна порка. Здесь убивают медленно, но верно.

Прошло два дня. Воронов еще не мог держаться на ногах, и конвоирам, пришедшим за ним, пришлось тащить его в кабинет Березкина на руках. В кабинете было несколько человек, все нетрезвы. Из присутствующих, кроме Березкина, Воронов узнал Фонштейна, который, встретившись с ними взглядом, дружески подмигнул и по-доброму улыбнулся.

— Ну вот, полюбуйтесь, — хвастливо и весело проговорил Березкин. — Это тот самый Воронов, который несколько месяцев водил Фонштейна за нос. Член крайкома. Достаточно было мне обработать его по методу товарища Ежова — и все. Воронов разоружился и готов написать все, что я ему продиктую. Готов, Воронов? Ну, что молчишь? Готов?

Воронов открыл глаза, наполненные слезами, и молча согласно кивнул.

— Сейчас он напишет, как собирался убить вождя. Не успеем мы распить эту бутылку, а показания будут готовы. Будут готовы, Воронов? Эй! Ну ты чо, опять зашелся? От дурная привычка! Это ты, Фонштейн, научил его: в самый интересный момент теряет сознание.

— Убери ты его на х…, — Фонштейн взял в руку тяжелую бутылку. — Бахвал вонючий! Счас дерну по черепу вот этой бутылкой и ты дашь показания, что готовил покушение вместе с Вороновым.

— Ты чо, очумел? — испугался Березкин. — Поставь бутылку и не выделывайся!

Фонштейн поставил бутылку на подоконник, резко повернулся и, хлопнув дверью, вышел.

— Обиделся, — констатировал Березкин. — Ничего, — он стал разливать вино по стаканам, — остынет — придет за своей порцией. А ты с нами выпьешь, Воронов? Да-а. Ты совсем расклеился. Ну ладно, поваляйся в постели еще дня три, потом приступим к мемуарам. «Мемуары бывшего партийного работника» — звучит? Звучит. Пиши, пока есть возможность.

Березкин вызвал конвой, и Воронова отнесли в камеру.

«Четыре дня я не поднимался с постели, три недели харкал кровью, — писал Воронов в заявлении на имя Военного прокурора. — Несмотря на крайне тяжелое состояние здоровья, Березкин заставил меня писать клеветнические показания, подсказывая, что и как писать. «Пиши, — говорил он, — что ты троцкист с 1931 года, а то с лабинского периода — 1936 года никакой чудак не поверит, стажа нет. Пиши, кто завербовал, больше подробностей: встречи в квартирах, пивных, явки, задания, кто состоял в организации и что каждый делал. Примеров пяток приведи о вредительстве и чтобы обязательно был разговор против Сталина».

Так совершилось мое падение. Я стал на позорный путь клеветы на себя. Иного выхода я не видел. Я знал, что Малкин, Сербинов и другие на почве мести организовали и сфабриковали на меня клеветнический материал, и убедился, что они не остановятся в своем преступлении вплоть до убийства меня.

А умирать убежденному большевику в подвале советской разведки с маркой врага народа тогда, как за стенами живет и здравствует Советская власть и партия, торжествует великая правда Сталина — так умирать тяжело.

Позорный путь вымышленных показаний даст возможность в этих условиях спасти жизнь, встретиться с большевиками из прокуратуры или суда и через них передать партии и Сталину о насилии и вымысле показаний, клевете на себя. Но так как от этих показаний я в свое время буду отказываться, то я решил, во-первых, не подтверждать ни одного «факта», о которых говорят на меня клеветники, выдумать свои «факты», чтобы не связывать себя с ними и легко доказывать впоследствии вымысел. Во-вторых, не клеветать ни на одного честного человека, не толкать органы НКВД на новые аресты, а причислить себя к уже арестованным. Писать подробно и больше, чтобы скорее отстали, но не увлекаться, чтобы через «тройку» шутя не оказаться на кладбище.

Первый вариант моих показаний Березкин понес Сербинову. Вернувшись от него, сказал: «Это не показания, а отчет второго секретаря РК. Естественно, что капитан их забраковал. Зачем ты объявил себя правым, когда надо было быть троцкистом? О своих раскаяниях и хорошей работе не выдумывай и не пиши. Все, что ты делал с 1932 года, характеризуй как вредительство. Больше давай людей и связей. Описанный тобой разговор о Сталине, что вы его не изберете на съезде секретарем — глупость, никто не поверит. Пиши, что вы его убить хотели. Без этого показания не приму и снова бить буду в «косухе».

После этого Березкин перевел меня к себе в кабинет и стал диктовать основное содержание новых показаний. Я называл ему даты жизни и работы, указывал обстоятельства и писал, а он говорил мне, как тот или иной факт перевернуть на контрреволюционный лад или дать ему контрреволюционные содержание и окраску.

Руководители следствия Малкин, Сербинов и другие виновники моего ареста используют все средства для того, чтобы меня обвинить и осудить. Я боюсь, что даже если клевета распадется и судить меня будет не за что, они найдут иные способы для того, чтобы я в тюрьме подох.

Поскольку следствие необъективно и не может быть объективным, я прошу передать мое дело Прокуратуре Союза или Федерации, или в НКВД СССР и сообщить о содержании моего заявления в ЦК ВКП(б) И. В. Сталину».

Потекли дни, недели, месяцы мучительного ожидания. Надежда на справедливое разрешение дела не покидала Воронова. Он ждал.

«Мне опять «удружили», — писал Бироста в своем дневнике. — В какой уж раз меня толкают на нарушение законности, но я держусь и строго следую букве закона. Речь веду о контрреволюционной организации, орудовавшей в Краснодарском горкоме партии. Никак не пойму, кто ее возглавлял. Из дела вырисовывается фигура Осипова, но не исключается сильное влияние Литвинова. Точки можно будет расставить после того, как в раскол пойдет Галанов — бывший первый секретарь Сталинского РК ВКП(б), который пока упорствует. Сербинов дал команду во что бы то ни стало добиться от него показаний: он все знает, он у них авторитет и, видимо, заслуживает того, поскольку мужик стойкий, сам себе на уме. Несколько дней я вел с ним мирные переговоры. Не помогло. В своем упорстве он не сдвинулся ни на миллиметр. По указанию Сербинова и против своей воли я дал ему восьмидневную стойку с перерывом на обед — безрезультатно. Я зачитал ему протокол допроса Литвинова в той части, где прямо указывается о вербовке Галанова в контрреволюционную троцкистскую организацию по заданию Осипова. Он нагло заявил, что это липа. Тогда я дал ему протокол, показал нужную строчку» и сказал: «Вот! Читай вслух!» Галанов прочел, посмотрел на меня невинными глазами и равнодушно так, спокойно, без возмущения спросил: «Ну и что?» «Как что? — возмутился я. — Литвинов изобличает тебя как врага партии и народа!» «Литвинова пытали и он не выдержал. Может, настанет момент, когда я тоже вынужден буду написать подобную чушь. Но пока есть силы — я держусь. Надеюсь, что ЦК партии, которой я служил не за страх, а за совесть, откликнется на наш крик о помощи».

Какие нужны нервы, чтобы выдержать все это! Но я выдержал. Я уже собрался было отправить его обратно, в камеру, когда позвонил Сербинов. Он спросил, в каком состоянии Галанов, и, выслушав меня, потребовал его к себе. Я отвел и немного задержался, чтобы посмотреть, как будет вести себя арестованный у Сербинова. Вот что там произошло: Сербинов положил перед Галановым принадлежности для письма и повелительным тоном сказал: «Пиши! Хватит валять дурака. Здесь уже был Осипов, он твердолобей тебя, но посидел тридцать минут и дал развернутые показания. Видишь? Осипов дал развернутые показания. А ты? Выбирай, либо ты сознаешься и пойдешь в суд, либо… твоих детей будут воспитывать чужие тети и дяди!» Галанов ответил, что не знает, о чем писать, разве что заняться самооговором, оклеветать себя. Во имя чего? Сербинов взбеленился. «Ты, поганая козявка, пигмей вонючий, презренная падаль, — кричал он самозабвенно, брызгая слюной, — я брал показания у Зиновьева и Бухарина, такие киты кололись до задницы, а ты корчишь тут из себя! Отодвинься от стола, развалился, как в райкомовском кресле!»