Восстанавливали врагов, а сотни большевиков с многолетним кандидатским стажем оставались за бортом. В городской парторганизации мы имеем шестьсот восемьдесят кандидатов в партию, вступивших еще в тридцать втором году, а некоторые и раньше. Среди них есть кандидаты с десятилетним стажем!»

«Какая дикость! — размышлял Бироста над прочитанным. — Десять лет ходить в кандидатах? Да такого большевика давно расстрелять надо было за дискредитацию партии. О каком приеме в ее ряды может идти речь? Прием таких это действительно засорение. Какой с них прок? Платят взносы? Тут есть повод поковыряться, что-то здесь не так, кто-то кого-то водит за нос…»

После Газова выступал Сербинов, но его речь не стенографировалась ввиду секретности сведений, которыми она наверняка изобиловала. По реакции участников совещания, выступивших в прениях, было видно, что Сербинов доложил высокому собранию о последних разоблачениях и прежде всего об «осиповско-литвиновско-галановской» группе.

«Разоблачение этой группы троцкистского охвостья, — щурил некий Прозоров прозревшие глаза, — является крупнейшим и серьезнейшим политическим уроком для нашей партийной организации. Нужно сказать, что значительная доля партийных руководителей, и я в том числе, присутствуя на горпартконференции и работая четыре с лишним месяца в райкоме партии, оставались политически слепыми, не сумели разоблачить эту банду троцкистского охвостья».

«Я продолжительное время работал с врагами народа Борисовым и Гусевым, — бил себя в грудь третий секретарь Кагановичского РК ВКП(б) Харченко, — я оказался просто неспособным разоблачить их вражескую деятельность, оказался шляпой, не мог разглядеть в этих подлецах врагов народа. Если были какие-то попытки, то они ничего не стоят по сравнению с деятельностью наших доблестных чекистов, возглавляемых депутатом Верховного Совета СССР товарищем Малкиным. Поэтому я должен нести ответственность за то, что не мог вовремя разглядеть этих подлецов!»

В череде эмоций и самобичевания, притворного, разумеется, чтобы показать, как глубоко переживает человек случившееся, Бироста обнаружил донос. Выступал представитель партийной организации мединститута.

«По отношению отдельных я заявляю, что они ходят с партийным билетом по Красной по вине горкома и крайкома. Например, член партии Багрянцев, бывший заведующий мыловаренным заводом Главмаргарина. Когда меня послали проверять работу по разоблачению врагов, он был разложен мною на лопатки, был уличен в прямом пособничестве врагам народа, но несмотря на это он еще и сегодня ходит по улицам и, кажется, работает заместителем парторга».

«Какой ужас!» — саркастически усмехнулся Бироста и вдруг почувствовал, что не откажется от этого «факта, что исследует его и приобщит к делу в качестве доказательства, подтверждающего вину Осипова, Литвинова и других, арестованных по этому делу. «Нравственно или безнравственно мое решение? — спрашивал себя Бироста, вшивая в дело стенограмму совещания. — Вероятно, нравственно, потому что исполняю свой долг в рамках поставленных передо мной задач. За это мне платят. На эту плату я живу, содержу семью. Мои действия вредны обществу? Вероятно, нет, потому что общество платит мне именно за эти действия, и если я отправлю кого-то на плаху без достаточной, или, точнее, недоказанной вины, то не потому, что не мыслю жизни без этого, а потому, что этого жаждет общество. Оно, очумевшее от страха и крови, требует крови. Так что кровав не я, кроваво общество. Убийца оно!»

В первых числах декабря Малкин вспомнил о своих депутатских обязанностях и решил провести ряд встреч с Избирателями. Просмотрел записи, которые сделал на Второй сессии Верховного Совета, освежил в памяти принятые ею законы и постановления, набросал «тезисы» отчета о проделанной работе и выехал в свой любимый город Сочи. Кабаев, Шашкин, Лубочкин, предупрежденные о приезде Малкина, заблаговременно подготовились к встрече, приняв в первую очередь меры к предупреждению возможных провокаций со стороны греков, наиболее пострадавших от НКВД в конце 37-го — начале 38-го годов. Зал, в котором проходила встреча, заполнился добродушными русскими и лояльно настроенными представителями других национальных меньшинств. Доклад Малкина многократно прерывался аплодисментами. Было задано несколько заранее подготовленных и согласованных с Малкиным вопросов, он с готовностью на них ответил, за что Лубочкин от лица присутствующих выразил ему сердечную благодарность.

После «встречи» собрались в кабинете Кабаева. Выпили. Налили по второй. Лубочкин взялся произносить длинный тост в честь дорогого гостя и надежного друга Ивана Павловича Малкина, патриота земли русской и пламенного борца за народное счастье, но неожиданно прозвучавший телефонный звонок прервал его и он обиженно опустил рюмку.

— ВЧ, — встрепенулся Кабаев, — я подниму.

Он торопливо поднял трубку и, судорожно зажав в руке, плотно прислонил ее к уху.

— Кабаев у аппарата. Здравствуйте, Михаил Григорьевич. Иван Павлович? Здесь. Закончилась. Нормально. Да. Даю, — он протянул трубку Малкину. — Сербинов, — прошептал одними губами, заслоняя трубку ладонью. — Чем-то встревожен.

Малкин взял трубку.

— Слушаю, Михаил Григорьевич! Отлично! Сочинцы меня еще помнят и любят. Ну что ты! Столько лет жизни отдал им. Да-а! Из Москвы? Нет, не звонили. А что, собственно, случилось? Фриновский и Дагин? Когда?

Услышав знакомые фамилии, присутствующие насторожились. Малкин стоял бледный, растерянный и жалкий, с полуоткрытым ртом и безвольно отвисшей нижней губой.

— Ясно, ясно. Сейчас выезжаю. Ну, это еще не конец света, так что давай без паники. До встречи. — Малкин медленно опустил трубку и, передав ее Кабаеву, взял наполненную рюмку и молча выпил.

— Что-то случилось, Иван Павлович? — нарушил молчание Лубочкин.

— Случилось, ребята, случилось. Фриновского и Дагина вызывали в ЦК. Допрашивали с участием Вышинского. Готовится постановление ЦК об отстранении Ежова от должности и назначении Берия.

— Но вы правильно сказали, что это еще не конец света. Допросили, но не арестовали… Значит, все не так плохо?

— Поживем — увидим, — Малкин снова налил себе, залпом выпил, резко поднялся. — Все, ребята, уезжаю. Спасибо за встречу. Будьте здоровы. — Он крепко пожал всем руки. — Провожать не надо. Машина здесь, поедем без остановки. Надо разобраться и по возможности обезопасить себя от нелепых случайностей.

Возвратившись в Краснодар, Малкин, не заезжая в УНКВД, поспешил к Ершову.

— Что там с Дагиным и Фриновским? — спросил с порога. — Это правда, что их допрашивали?

— Не знаю. Как и ты, пользовался слухами.

— Как не знаешь? Хвастался, что везде полно друзей, а пользуешься слухами. Позвони, узнай!

— Зачем? Позвони Дагину, он тебе сам все расскажет. Заказать? — Ершов взял телефонный справочник.

— Нет! Ни в коем случае! Если что-то было, то телефон Дагина наверняка прослушивается. Не надо. Позвони своим. Интересуйся Фриновским. Дагина там могут не знать.

— А если спросят, почему меня это интересует?

— Не знаешь, что ответить? Ну, хотя бы потому, что… что Фриновский наш депутат! Прямо не спрашивай, а в разговоре о чем-то обмолвись, что, мол, звонил Фриновскому, хотел предложить ему встретиться с избирателями, а его на месте не оказалось. Он, мол, не в командировке? Можешь так? Или ты только по пьянке умеешь орать на улице, что с Иваном договорился?

— Ну зачем ты так? Мы же условились: кто старое помянет…

— Давай, давай, звони!

Ершов не торопясь поднялся из-за стола и нехотя пошел на ВЧ. Малкин, не доверяя бывшему другу (так он решил), последовал за ним. Выяснилось, что Фриновский на месте. С Мехлисом готовит докладную записку товарищу Сталину.

Малкин успокоился.

— Спасибо, дружище! Утешил! Пойду к себе, поручу Кабаеву связаться с Дагиным. По вопросам Первого отдела они контачат напрямую.

— Вот видишь, какой ты! С этого надо было начинать. В Сочи все и выяснил бы. А ты с перепугу рванул в Краснодар! — Ершов рассмеялся. Малкин, глядя на него, хохотнул несколько раз, словно подбирая тональность, и вдруг залился дробным счастливым смехом.