Уезжая в командировки срочные ли, плановые — все равно, Малкин никогда не прощался с женой, а возвращаясь, вел себя так, словно на час, на два отлучился из дому. «Служба такая, — твердил неизменно, когда жена начинала роптать, — не до сантиментов. И вообще: какая разница — на сутки ухожу, или на десять? Ушел-пришел, ушел-пришел, куда я денусь?» Иногда вдруг бог знает откуда напоминал о себе телефонным звонком, интересовался здоровьем и опять исчезал, и снова ни слуху ни духу. А дома частенько хватался за сердце.

— Тебе бы пить поменьше. Не жалеешь себя, — говорила жена. А в ответ неизменное: «Служба такая!»

Вернувшись от Ершова, Малкин не бросился, как обычно, на кухню со словами: «Что у тебя есть вкусненькое?» Подошел к жене, заглянул в глаза, подмигнул ободряюще, улыбнулся с непривычной нежностью.

— Что-нибудь стряслось? — насторожилась жена.

— Да нет. Просто давно тебя не видел.

— Позавчера был дома.

— Был. А не видел. Такая, знаешь, служба. Да… Завтра еду в Апшеронскую на встречу с избирателями. Вернусь — возьму недельку в счет отпуска, махнем куда-нибудь. Махнем?

— Махнем, — согласилась жена. — Только куда зимой-то?

— В лес. В зимнюю сказку. Чтоб вокруг никого, только мы да скрипучий снег. Да еще заря. Огромная такая, полыхающая…

— Хорошо, милый. В сказку — так в сказку.

«Милый»… Как забыто и как волнующе прозвучало это слово! Тихий голос, любящий и проникновенный, тот самый голос, что когда-то, давным-давно, вскружил ему голову и увлек за собой. Малкин вздрогнул от неожиданности и вдруг почувствовал, как быстро-быстро забилось его сердце. Он взглянул на ее лицо и увидел глаза, некогда горящие, а теперь задумчивые с тихим, звездным сиянием. Как давно он не видел эти глаза! Как давно… Кажется целая вечность прошла с тех пор, когда наполнилась их жизнь новым смыслом и новым звучанием. Где оно, это все? Закружила жизнь, заметелила, даже от первой брачной ночи на слуху ничего не оставила. Закупорила все в закоулках души, накрыла пеплом. Продолжал любить жену, но как-то походя, между прочим, подсознательно, в перерывах между командировками и служебной суетой, забывая, что рядом существо, без которого прежде не мыслил своего существования. Как случилось, что его быт, его чувства, его сокровенное стало лишь мало что значащим приложением к бурной и необузданной служебной деятельности? Что привело его в такое состояние? Непомерные амбиции? Или некая сила жестокая и непреодолимая?..

В эту ночь они легли рано, но долго не спали, все говорили, говорили, наслаждаясь вдруг пробудившейся душевной близостью. «А помнишь?.. — спрашивала жена шепотом, доверчиво прижимаясь к нему жарким телом. «Помню», — отвечал он, млея от восторга. — «А ты помнишь? Помнишь?» — «Да, милый, да! Все это было. Было!» Вспоминали и переживали все заново, как в первые недели счастья. Угомонились, устав от нахлынувших чувств, и вскоре Малкин услышал тихое посапывание жены. «Спит, — подумал с умилением. — Спит. Приятных тебе сновидений, любимая…»

А сам он не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами, прислушиваясь в ночной тишине к своим собственным мыслям, которые безжалостно и настырно возвращали его в омут взбалмошной повседневности. Стало тоскливо и на кого-то обидно, и жалко себя: вроде бы и власть в руках, огромная власть, а жить приходится не так как хочется, и делать далеко не то, что душе угодно. Обострилось давнее чувство вины перед всеми, с кем в угоду чьей-то злой воле, поступал жестоко и несправедливо. Давно приметил: шарахаются от него люди, встречаясь на улице. Так было в Сочи, это продолжается здесь, в Краснодаре.

И нет друзей настоящих. Есть соратники разных мастей, подхалимы и приспособленцы, готовые предать в любую минуту. И есть собутыльники — мерзкое племя алчущих, тоже потенциальных предателей…

Вспомнились недавние похождения Ершова — второго секретаря крайкома ВКП(б): напился до невменяемости, устроил разгон семье, избил сотрудника госбезопасности, приставленного к нему для охраны, а поняв, что крепко влип, притащился к нему прямо домой с жалобой, которую получил давно, но держал за пазухой, чтобы ударить в удобный момент прямо по темечку. А жалоба серьезная, с конкретными фактами и с прямым указанием на то, что Малкин — враг народа. «Кому поручим проверку?» — советуется, доброхот вонючий. Получил — молчал, исподтишка наводил справки, а нашкодил — приплелся, припугнуть решил, чтоб прикрыл его похождения. А Сербинов? Подсиживает, жидовский выродок, спит и видит себя в должности начальника Управления. Не выйдет, змееныш! Меня загребут — и ты наплаву не останешься. И Безруков дрянь. Да кого ни возьми, все виляют хвостом до поры до времени. А случись что… Нет! Надо все вокруг как-то переиначивать, как-то строить свои отношения с людьми так, чтоб они были «за» и только «за». Чтобы досточтимые граждане не жалобы и анонимки строчили, а писали благодарности. Чтобы у ершовых, сербиновых и им подобных земля под ногами плавилась. Придется после Апшеронской заняться этим вопросом вплотную. С фальсификацией надо кончать и с пытками: несправедливость и жестокость долго терпеть народ не будет. Шок пройдет и восстанет…

Размышляя так, Малкин почувствовал вдруг, как неистово потянулась душа к обновлению. Захотелось прямо сейчас, немедленно, вскочить с постели и начать действовать, не откладывая в долгий ящик. Пора становиться на рельсы законности. Давно пора.

Телефонный звонок сорвал его с постели. Не найдя в темноте «шлепки», он босиком помчался в прихожую, схватил трубку и, прикрыв ладонью рот, чтобы не разбудить жену, буркнул глухо и недовольно:

— Малкин у аппарата.

— Иван Павлович! — услышал он крикливый голос Сербинова. — Извините за беспокойство в столь неурочный час. Я понимаю, что перед поездкой вам надо отдохнуть, но…

— Говори покороче!

— Извините… Если совсем коротко, то… Известный нам отец Димитрий, священник нового прихода, приказал долго жить!

— Ну и что? Он такая выдающаяся личность, что ты решил растрезвонить о нем всему свету?

— Дело в том, Иван Павлович, что он покончил с собой. Повесился, так сказать.

— Чего ты от меня хочешь? Говори, не темни! Вечно ты с какими-то закорючками!

— Он оставил посмертную записку на ваше имя.

— Да ну? Надо ж, какая честь… Объясняется в любви к НКВД, что ли?

— Если слово «супостат» воспринимать как синоним слова «любимый».

— Ладно. Покороче: о чем он там?

— Обвиняет вас в доведении его до самоубийства.

— Чушь какая-то… Порви это посмертное послание и выбрось.

— Он пишет, что о методах нашей работы сообщил в ЦК, в НКВД товарищу Берия и в другие инстанции, видимо по своей линии.

— Это уже хуже. По нынешним временам это уже бомба, от которой вони будет много.

— Да.

— Вот так, наслушаешься советов от дурака и сам дураком станешь.

— Кого вы имеете ввиду?

— Тебя. Кого ж еще? Ты ж мне подсунул его!

— Иван Павлович! Этот поп не первая кандидатура, которую я подобрал вам для вербовки. До сих пор ведь сбоев не было? Все исправно дают вам нужную информацию. С этим не получилось и видимо его надо было оставить в покое… до поры до времени.

— Вот-вот! Ты в стороне, а я в бороне. Ладно, разберемся на досуге. Что ты намерен предпринять?

— Думаю, прежде всего надо попытаться перехватить письма. Если он не врет, конечно.

— Зачем ему врать? Не вижу смысла. А перехватить их вряд ли возможно: он наверняка отослал их не вчера и не позавчера. Обиделся на меня, написал, не думая о последствиях, а когда очухался — испугался и полез в петлю. Так?

— Возможно. Потому я и сказал: «Попытаться перехватить». Попытка ведь не пытка? Отработаем как одну из версий.

— Он был трезв?

— По внешним признакам — да… Все-таки я вашего пессимизма, Иван Павлович, не разделяю. Последний раз он был у вас вчера — значит письма мог написать и отослать вчера, по возвращении от вас. Значит их можно перехватить здесь, в Краснодаре. Если отослал раньше — надо дать команду в Москву, пусть изымут на почтамте. Если еще раньше — надо подключить секретариаты ЦК, НКВД, Священного Синода…