— Скорее даже не на допрос, а на беседу, — уточняет Захожай.

— Да-да, конечно, — соглашается Березкин. — Именно на беседу. Проведут ее с вами совершенно нейтральные люди, светила кубанской медицинской науки: заведующий кафедрой фармакологии Кубанского мединститута профессор Авроров, крайсудмедэксперт профессор Давидович, завкафедрой внутренних болезней названного института профессор Жданкевич и врач санчасти УНКВД Терновский. Мы — Захожай и я, можем присутствовать, можем не присутствовать, все будет зависеть от обстоятельств.

Рукавцова подняла глаза и внимательно посмотрела на Авророва.

— Да, Ефросинья Федоровна, — улыбнулся он ей, — здесь присутствуют совершенно новые лица, которые не слышали ваших прежних показаний относительно дачи порошка Аллилуеву. Я надеюсь, что вы нам расскажете, что это было, как было, все ли вы правильно показали следствию, ведь с того времени прошло полтора года и что-то вы могли забыть, перепутать.

— Да, — подтвердила Рукавцова. — Действительно. Полтора года.

— Важно знать: Кабаев, который дал вам порошок, он был хорошо вам знаком или это случайный человек?

— Он был знакомым по службе.

— Вы работали с ним в одном учреждении?

— Он был моим начальником.

— И он вам дал какой-то порошок. Какой это порошок?

— Не знаю. Порошок белого цвета.

— И что, он сказал, нужно сделать с этим порошком?

— Он сказал — всыпать в пищу.

— У вас, вероятно, возник вопрос: зачем всыпать порошок кому-то в пищу, это ж наверняка не простая соль?

— Он сказал что это нужно, — прошептала Рукавцова и прижала нижней губой дрожащую верхнюю. Глаза ее увлажнились.

— Да вы не волнуйтесь, — дотронулся до ее плеча Давидович. — Говорите спокойнее, громче и яснее.

— Говорите правду о том, что было, и больше ни о чем не думайте.

— Не было ничего, — громко всхлипнула Рукавцова. По бледным щекам ее из-под покрасневших век покатились крупные градины слез.

— Вот и расскажите только то, что было, — вмешался Березкин.

— Ничего не было!

— Почему вы волнуетесь? — спросил Жданкевич.

— Потому, что это неправда. Я ничего не делала!

— Никто вас ни в чем не обвиняет.

— Я ничего не сделала! Я скоро с ума сойду!

— Наоборот, — возразил Жданкевич, — надо собрать все силы и вспомнить. Ведь вас ни в чем не обвиняют.

— Меня уже обвинили!

— Вы должны помочь разобраться в деле. Не надо волноваться. От вас хотят услышать только то, что было в действительности, ничего не сочиняйте, вам ведь никто обвинение не предъявляет. Вас спрашивают: было это обстоятельство или нет. Вот вы говорите, что Кабаев был связан с вами по службе. Вы долго вместе с ним служили?

— Нет. Всего один год. Но я ходила к нему только два раза.

— По каким делам?

— По служебным.

— Что вас заставило первый раз пойти? По какому делу — помните?

— Первый раз — когда он пригласил меня на службу.

— А второй раз?

— Второй раз — когда я отказывалась работать.

— Почему вы отказывались работать?

— Я испугалась.

— Чего вы испугались?

— Мне показалось, что эта работа слишком ответственная.

— А третий раз вы говорили о порошке? — неожиданно вставил «крючок» Жданкевич.

— Он ничего не говорил. Потом он приходил на дачу. — Рукавцова заволновалась. — Я давала показания…

— Вы не вспоминайте то, что вы показывали. Расскажите только то, что было.

— Вы учились где-нибудь? — почувствовав напряжение, сменил тему Давидович.

— Я училась всего три года. Потом училась в Сочи на курсах диетсестер.

— Вы что, были медсестрой?

— Нет, не была.

— Сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— И вы только в тридцать восьмом году заняли должность сестры-хозяйки?

— Нет, в тридцать четвертом.

— А до этого где вы работали?

— В Краснодаре машинисткой.

— Вы замужем?

— Нет.

— Значит, среднего учебного заведения вы не оканчивали? — продолжал Давидович уводить Рукавцову от опасной черты.

— Нет.

— А как же вы попали в Сочи?

— Я плохо себя чувствовала — в Краснодаре и переехала в Сочи.

— И там поступили на службу?

— Да.

— А кто вас рекомендовал?

— Врач, который знал меня, когда я работала машинисткой в Доме Красной Армии в Краснодаре.

— И он рекомендовал вас в дом отдыха СКВО?

— Да.

— Сколько вы там прослужили?

— Четыре года.

— А затем перешли в Сочи?

— Да.

— А этот Кабаев, он давно там служил?

— Я не знаю. Он меня принимал на службу.

— Часто вы с ним виделись?

— Нет. После приема один раз, когда я ходила увольняться. И потом он раза два приходил к нам на дачу номер один.

— Вы с ним говорили, когда он приходил, или только видели его, но не разговаривали?

— А девятнадцатого октября? — спросил вдруг Жданкевич.

— Это неправда! Я показывала так, как показывал Кабаев.

— Откуда вы знаете, как он показывал?

— Была очная ставка.

— Это ничего не значит, что он показывал, — тоном, не вызывающим сомнений, заявил Авроров. — Может, он показывал правильно, может, неправильно. Вы должны рассказать как было. Независимо от его показаний.

— У следствия имеются материалы, которое говорят против меня.

— В этом вы сами виноваты. То одно говорите, то другое. Скажите честно, положа руку на сердце: давал вам Кабаев порошок или он сочинил это, чтобы снять с себя вину и переложить на вас? Давал или нет?

— Нет, не давал.

— Что-нибудь другое, какую-нибудь жидкость, вещь, что угодно, давал или нет?

— Нет.

— Значит, вы утверждаете, что Кабаев вам ничего не давал, ничего не поручал, и то, что вы показали следствию на допросе в присутствии прокурора, — это неправда?

— Все, что я показала — неправда. Он мне ничего не давал.

— Значит, ничего не было?

— Ничего не было.

— Значит, вы утверждаете, что никто вам ничего не давал, никому ничего в пищу вы не подмешивали… А ведь вы рассказывали, что и сами пробовали этот порошок.

— Это все неправда.

— Понятно, Ефросинья Федоровна. Понятно. Все, Геннадий Федорович, — Авроров повернулся к Березкину. — Допрос окончен. Есть у присутствующих заявления, замечания?

— Нет, — за всех ответил Березкин.

— Ну, что ж: всем спасибо за участие.

В тот же день Захожай позвонил Мироновичу, сообщил о результатах работы с Рукавцовой.

— Чему ж, ты радуешься? — спросил Миронович. — Тому, что смазал дело? Подсиживаешь меня? Дур-рак! Мы здесь сидим крепко и навсегда! Перешли Рукавцову мне. Я с ней разберусь.

В суд Рукавцову не пустили: опасно. Стараниями Влодзимирского, Мироновича и Рюмина она была осуждена Особым совещанием за террористическую деятельность к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Так оценили ее бездумно-трусливую игру в поддавки.

«Секретарю Краснодарского крайкома ВКП(б) по кадрам тов. Бессонову. Докладная записка о грубейшем нарушении революционной законности и Постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17.11.1938 г. по управлению НКВД Краснодарского края». Написав заголовок и поставив жирную точку, Джичоев — заведующий сектором кадров НКВД и оборонных организаций крайкома ВКП(б) — вдруг почувствовал, что больше не сочинит ни строчки. Впечатление от материалов, полученных в результате проверок заявлений ряда коммунистов, недавно освободившихся из застенков НКВД, было столь сильным и удручающим, что сосредоточиться на главном вряд ли достанет сил. Он достал чистый лист бумаги, порвал его на куски и принялся с усердием, достойным лучшего применения, чистить изрядно загрязнившееся перо. Лишь когда оно засияло первозданной чистотой, отложил ручку в сторону. Перечитал заголовок докладной записки — не понравился. Слабо. И сути содеянного не отражает. Надо усилить, уточнить. Не просто «о грубейшем нарушении», а об умышленном, да-да, именно об умышленном грубейшем нарушении нужно вести речь и не об одном, а о многих, потому что с каждым днем их выявляется все больше и больше. «Об умышленных грубейших нарушениях революционной законности»… и далее по тексту. Вот так звучит. Сразу чувствуется и серьезность, и общественная опасность содеянного. Он торжественно взял ручку со сверкающим пером, макнул в чернильницу и вдруг замер от неожиданного озарения: а чем доказать умысел, если Шулишов начнет свои выкрутасы? Он хитер и нагл, сошлется на любое постановление ЦК, коих много, и все? Умысел превратится в пшик. В конце концов — умышленное нарушение или неумышленное — не важно. Главное — грубейшее. И главное — добиться такого положения, чтобы законность не нарушалась, чтобы любое отступление от нее рассматривалось как ЧП с далеко идущими выводами.