Что за птица Воронов, какого он полета — Фонштейн знал лишь понаслышке. Встречал его неоднократно в крайкоме ВКП(б) на различных массовых партмероприятиях, которых проводилось великое множество. Видел сидящим в президиумах, слушал его неплохие доклады и выступления, но близко общаться не доводилось. Какое там общение! Днями, важные и неприступные, протирают крайкомовцы штаны в прокуренных кабинетах, перекладывают с места на место бумаги, создавая видимость работы, названивают по телефонам, покрикивают в трубки с угрожающим видом, пугая вызовом на бюро, исключением из партии со всеми вытекающими отсюда последствиями, спорят, поучают, требуют, приказывают, снимают стружку… словом — управляют, хотя хозяйственными функциями не наделены. Управляют и думают, что если б не они… И этот, по всему видно, такой же. Даже будучи арестованным, пытался вести себя независимо. На вопросы отвечал раздраженно, на сержантов — помощников Фонштейна — посматривал свысока, даже с некоторым пренебрежением. Лоск сошел, однако, быстро. После порок и «стоек» в глазах появились тоска и тревога, а сержантов стал бояться как огня. Появятся — трепещет, как осиновый лист. Видно, здорово они его потрепали. Конечно, Фонштейн и сам в состоянии вывернуть душу наизнанку, но предпочитал лично это делать только в присутствии начальства, чтобы засвидетельствовать преданность делу Ленина-Сталина, делу родной коммунистической партии. В любое другое время отдавал «подопечного» для разминки сержантам. Что они с ним вытворяли — даже его, видавшего виды, приводило в ужас.

Суть разработанной Фонштейном методики заключалась в том, что если арестованный на первом допросе делал вид, что не понимает, чего от него хотят, он не убеждал его, не уговаривал, а сразу переходил к мерам физического воздействия. Многодневные «стойки» с периодическим избиением давали, как правило, положительные результаты. С Вороновым этого, как ни странно, не получилось. Крепким орешком оказался крайкомовский работник. Как ни тужился Фонштейн, как ни изощрялся в пытках и провокациях, тот упорно стоял на своем: «Я не враг. Я по-сталински честен и принципиален. Твердо стою на позициях Ленина-Сталина и умирать в застенках энкавэдэ с клеймом врага народа не желаю». Где он брал силы, чтобы выдержать такое? Может, помогала дурная привычка терять сознание в самый неподходящий момент? Где и когда он этому научился? Только войдешь в раж, только взберешься на вершину блаженства, глядь, а он уже лежит на полу ни живой ни мертвый. То ли искусно притворяется, то ли организм его умело защищается, отключаясь от неприятных ощущений, только приходится прекращать воспитательный процесс, останавливаться на самом интересном месте. Нет, Фонштейн не привык к пренебрежительному отношению к своей методике и в какой-то момент почувствовал, что не выдержит и сорвется.

— Товарищ капитан! — обратился он к Сербинову после очередной неудачи. — Не могу больше! Трясет всего, честное слово! Или разрешите мне застрелить его, или передайте дело кому другому. Сколько ни бьюсь — все без толку. Крепкий, гад… бугай… Надо мной уже насмешничать стали, честное слово, — добавил он слезливо.

— Кто насмешничает? — встрепенулся Сербинов. — Кто конкретно?

— Да хоть Березкин, например, — назвал Фонштейн первого, кто пришел на ум. — Нет бы помочь, так он хаханьки устраивает!

— Березкин? — удивился Сербинов. — Вот те на! От кого другого, а от Березкина не ожидал. — Сербинов позвонил в дежурную часть: — Ну-ка, Березкина ко мне! Быстро! — крикнул в трубку, а Фонштейну кивнул на дверь: — Иди, встречай в коридоре.

Минут через двадцать на этаже появился запыхавшийся Березкин.

— Что случилось? — спросил, растерянно озираясь. — Чего он лютует?

— Кто? — притворился Фонштейн несведущим.

— Сербинов, кто ж еще?

— Не знаю. Пойдем, поддержу, в случае чего…

— Ты где болтаешься? — набросился Сербинов на Березкина, как только тот переступил порог кабинета. — Полдня ищу, не могу найти! Тебя что, приковывать к столу наручниками? Где был?

— Так… у себя, — удивился Березкин. — На Красной, три. Как передали, что нужно к вам, так сразу и сорвался.

— Оно и видно, что сорвался! Для такого кобеля до управления пять минут ходу. А ты сколько времени потратил? Полчаса! Будешь так работать — выгоню к чертовой матери — из органов… Почему у тебя Воронов до сих пор не в сознанке?

— Я им не занимаюсь. Шашкин поручил его Фонштейну и приказал мне не вмешиваться.

— А ты и рад стараться… Видал, какой индивидуалист сыскался! Сейчас же прими дело к своему производству! Немедленно! И чтобы не позже середины октября подготовил его на ВК. Понял?

— А Фонштейн? — обиделся Березкин.

— У Фонштейна без этой мелочевки дел хватает! Взяли моду: как тянет человек, так его нагружают и нагружают.

— Хорошо, я приму, — Березкин злобно посмотрел на Фонштейна. — Как прикажете. Только менять коней на переправе — оно, знаете, как-то не того…

— Иди, Фонштейн, передай Березкину дело. Растолкуй, что и как. Менять коней на переправе… Ишь, куда понесло! — сказал Сербинов и криво усмехнулся.

Почти две недели Осипов отлеживался в «своей» одиночке. Почти ежедневно к нему приходил тюремный врач, молча брал руку, шевеля губами, отсчитывал пульс, жесткими пальцами выворачивал веки, прощупывал голову, живот, ребра, позвоночник.

— Здесь болит?

— Да.

— А здесь?

— Очень.

— Вот так?

— Больно.

— Да-а, — доктор втягивал губы, прижимая к зубам, — дело серьезное, придется полежать. От меня, правда, требуют заключение, что ты здоров, но как же я… Нет, я не могу. Клятва Гиппократа и прочее… Я же человек гуманной профессии. Нет, голубчик, полежите, отдохните, наберитесь сил… Вы же продолжаете бороться?

— Не знаю, на сколько меня хватит.

— Да хватит ли? — усомнился доктор. — Зря измываетесь над собой, голубчик. Занятие бессмысленное и вредное. Никого… Нет, никого не могу назвать, кто бы выстоял и победил. Все в конце концов уступали напору. Уступите им, голубчик, пропади они пропадом. Если суждено умереть, так умрите тихо, без мук.

— Я не собираюсь пока умирать, — слабо возразил Осипов.

— Сие зависит не от вас. Эта стая не щадит никого.

После ухода доктора в камеру бросили окровавленного человека. Он бредил, звал на помощь, стонал и плакал. Пальцы левой руки были без ногтей, свежие раны пузырились кровью. Осипов с ужасом смотрел на вздрагивающее тело несчастного и пальцы его левой руки пронзило острой болью. «Как же так, — думал он, наполняясь ужасом, — к чему мы идем? Где же надзирающий прокурор? Где партия? Почему допускают такое? Газеты пестрят информацией о судах и казнях, радио то и дело сообщает о новых разоблачениях, кинохроника показывает многотысячные митинги, на которых клеймят позором врагов народа. Что происходит?

Снова зазвякали запоры, дверь открылась, вошли гэбэшники, доставившие в камеру истерзанного человека.

— Вы Осипов? — спросили доброжелательно.

— Да.

— Ошиблись дверью, — бросили на ходу, взяли незнакомца под мышки и выволокли в коридор.

Беседа с доктором и вид искалеченного пытками человека растревожили Осипова и он долго не мог успокоиться: то он вскрикивал от боли в левой руке — ему казалось, что у него тоже сорваны ногти, то сверлила мозг оброненная доктором фраза: «Уступите им, пропади они пропадом!» И во сне он изнемогал от отчаянья, ходил за Безруковым и просил дать возможность подписать показания, а тот убегал, фыркал и взбрыкивал радостным жеребенком, и хохотал безумолчно и неприлично.

На следующий день к нему подселили новичка — мужчину его возраста, назвавшегося при знакомстве заместителем директора мясокомбината из Новороссийска. Осипов обрадовался: вдвоем легче коротать тягучие дни ожидания.

Расстелив на жестком цементном полу замызганный тюремный матрац, небрежно брошенный надзирателем, Иван Сергеевич — так он отрекомендовался Осипову, прилег, подложил руки под голову и затих, уставившись на маленькое окошко под потолком, забранное густой решеткой из толстых металлических прутьев. Видно, думы томили душу; он стал вздыхать, переворачиваться с боку на бок, потом резко приподнявшись, завернул часть матраца, прислонив ее к стене и сел, навалившись на нее спиной.