— Претензии? Не валяй дурака, Малкин. Какие ж это претензии? Это, считай, строки из твоего обвинительного заключения.

— Тем более. Мне надо прийти в себя.

— Ну что ж, приходи в себя. А Сергиенко тебе в этом крепко поможет. Так, Сергиенко? Не оставишь в беде бывшего коллегу?

— Как можно, товарищ народный комиссар, — понимающе развел руками Сергиенко.

— Прекрасно! — Берия впился в глаза Малкина сверкающими линзами и вдруг резко и шумно опустил пятерню на крышку стола: — Свободны!

Приводили в себя Малкина по-чекистски профессионально. Ежедневно после завтрака его уводили из «одиночки» в одну из камер подземной Лубянской тюрьмы и молча и жестоко избивали. Два дня он крепился, стыдясь показать слабость, но не выдержал, заорал сначала прерывисто, словно пробуя голос, затем неистово и обреченно. Крик заглушал боль, но не настолько, чтобы терпеть ее бесконечно. К концу пятого дня он уже не кричал, а, тупо уставившись в пол, икал и жалобно всхлипывал.

Истерзанного побоями и не способного перемещаться самостоятельно, его брали под мышки и волокли в камеру. Швырнув на пол, лязгали запорами и уходили. Какое-то время он лежал неподвижно на холодном полу, затем, превозмогая боль, взбирался на койку, ложился «на спину и долго и тоскливо смотрел в потолок, прислушиваясь к бесконечной мучительной боли в груди, животе, затылке, во всем теле. И незаметно погружался в забытье — полусон, полубред, из которого выводил его лязг запоров. Приносили обед, и он поднимался, тянулся к миске с тюремной похлебкой и с удивлением отмечал, что еще есть силы, достаточные для того, чтобы хоть как-то управлять своим телом.

Вопросов Малкину не задавали ни во-«время экзекуций, ни в перерыве между ними. Даже когда он сам попросил встречу со следователем, его словно не услышали и продолжали избивать. Малкин знал этот коварный чекистский прием, когда после первого неудачного допроса арестованного подвергали мучительным пыткам, подводя к состоянию, близкому к умопомрачению. 3 таком состоянии истязаемый готов подписать любые показания в надежде если не сохранить себе жизнь, то хотя бы максимально приблизить ее конец.

Однажды за Малкиным не пришли. Он лежал и ждал, ждал долго и напряженно, и от этого напряжения измученное тело болело сильней, чем от пыток. Прошло два дня. О нем словно забыли. И вдруг звяк запоров, визг двери, и зычный голос надзирателя:

— Малкин! В баню!

От радостного волнения сперло дыхание. Надзиратель и кованная дверь камеры поплыли перед глазами. Он потянулся рукой к стене, боясь упасть, и устоял, заставил себя устоять. Как мечтал он об этой минуте, возвращаясь из беспамятства после побоев, как хотел избавиться от собственной вони, к которой никак не мог привыкнуть и которая преследовала его даже во сне. Пропитавшаяся потом, грязью и кровью одежда смердила, струпья на теле чесались, и он, оказавшись в душевой, ринулся под теплые струи не раздеваясь.

— Можешь стирать, я разрешаю, — зыркнул исподлобья надзиратель, — не ты первый… Только мыло экономь, — добавил сердито, — не ты последний.

Малкин с усилием стащил с себя разорванную во многих местах гимнастерку, сбросил брюки с прилипшими к ним кальсонами, торопливо простирал их и, развесив на батарее, принялся драить изнуренное тело. Как бодрит вода, как щедро восполняет силы!

— Все, кончай! Твое время вышло, — скомандовал надзиратель. — Ты не единственный у меня. Еще пятеро на очереди.

Малкин натянул на себя влажную, покрытую теплой испариной одежду, и с сожалением покинул душевую.

После обеда его вывели на прогулку в один из маленьких двориков внутренней тюрьмы. Он с жадностью пил холодный декабрьский воздух, вслушивался в хруст снега под ногами, долго, не мигая, смотрел в высокое студеное небо. Как прекрасна и притягательна жизнь и как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым! На минуту он забыл о своих невзгодах и радовался чистому воздуху, высокому звонкому небу. Окрик надзирателя вывел его из состояния счастья, он вспомнил кто он и где, и потускнело небо в глазах, и стало трудно дышать. Он — Малкин — заплакал.

А за глухими стенами Лубянки бурлила веселая советская жизнь. Стахановцы лепили рекорды, ударники готовились к невиданным большевистским урожаям, подруги и последовательницы трактористки Паши Ангелиной, звеня задорными комсомольскими песнями, осваивали мужские профессии, чекисты проводили массовые операции по изъятию антисоветского элемента, а остающиеся пока на свободе советские люди радовались каждому прожитому дню и, как прежде, до ареста Малкина, по команде выходили на улицы, площади и — стадионы и славили великого Сталина, доблестные органы НКВД, митинговали, голосовали, доносили, любили и ненавидели. Сбиваясь в злобные, кровожадные стаи энтузиастов, они крушили все, что подвергалось разрушению, и, отгородившись от мира колючей проволокой концентрационных лагерей, строили социализм в одной, отдельно взятой стране. И так хотелось каждому дожить до счастливой минуты, когда созданные ими источники общественного богатства польются полным потоком и великий принцип «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям» станет реальностью. Увы!

Лежа в жесткой тюремной постели, Малкин думал и думал о своей загубленной жизни. Стоило ли жить, убивая себе подобных, чтобы завершить свой кровавый путь в вонючей камере растоптанным и ничтожным? Родился рабом. Изо всех сил карабкался по каменистым тропам жизни, цепляясь за охвостья власти. Как он жаждал ее, сердешный! Как рвался к ее вершинам! Удалось не много. Вознесся над людьми, думал, вершит их судьбы по собственной воле, но вот оказалось, что нет. Исполнял чужие прихоти, оставаясь рабом, но не покорным, как раньше, а со злобным звериным оскалом.

После прогулки и короткого отдыха Малкина отвели к Сергиенко.

— Как здоровье, Иван Павлович? — Сергиенко протянул руку Малкину и тот слабо пожал ее. — Чувствую, силенок поубавилось. Похудел, побледнел.

— Думал, не выдержу. Жить расхотелось.

— Терпи, все наладится. Я думаю, у тебя есть шанс выжить. Не упусти его.

— Не думаю. Берия шьет террор, а это статья расстрельная.

— Террор — это не твоя статья. Главная твоя беда — фальсификация, извращенные методы следствия, избиение партийных кадров, массовые аресты и расстрелы. Но у тебя куча смягчающих обстоятельств. Сумеешь ими воспользоваться — будешь жить. Жить-то хочется, правда?

— А вы как думаете? Вообще вы изуверы: сначала бьете до изнеможения, отвращаете от жизни, доводите до состояния, когда смерти ждешь как избавления, и вдруг возбуждаете надежду и дикое желание жить…

— Необразованный ты парень, Малкин, но смекалистый. Все понимаешь, как надо. А коли так — не будем играть в прятки: прояви покладистость, и за это тебе воздастся.

— С чего начинать?

— Давай так: период с февраля семнадцатого по сентябрь тридцать седьмого ты освещаешь самостоятельно с соответствующим уклоном, разумеется. Последующий период отработаем вместе. Согласен?

— Согласен. Что с Ежовым?

— Пока ничего. Руководит водным транспортом.

— Он обречен?

— Думаю, что да. И это один из твоих шансов.

— А Фриновский и Дагин?

— Судьба всех их пока не ясна. Возможно, они разделят участь Ежова.

— Кто арестован из моих?

— Пока трое: Кабаев, Стерблич и Захарченко.

— Взяли самых невинных. Особенно Кабаев. Жаль парня. Он-то здесь со-овсем ни при чем.

— Следствие покажет.

— Следствие покажет, как задумано. А задумано, я чувствую, громко.

— Иди отдыхай. Набирайся сил. Работы предстоит очень много.

Душевный разговор. Он взбодрил Малкина и встревожил. А Кабаева жаль. Пропадет ни за грош.

Архивы жандармского управления по Новороссийску не сохранились. Документально подтвердить версию «Раевской» о том, что Гущин, Колода и другие — бывшие сексоты: жандармерии, не удалось. Посовещавшись, Шулишов, Сербинов и Безруков решили произвести секретное изъятие Гущина и Колоды и выжать из них нужную информацию.