— Обливает грязью советскую власть?

— Хуже. Клевещет на товарища Сталина, раскрывает методы работы НКВД, заявил, что на путь предательства стал после убийства Кирова, будучи вынужденным вместе с другими фабриковать дела против Зиновьева и иже с ним.

— Значит, УНКВД по Азово-Черноморскому краю он возглавлял, уже стоя на вражеской платформе?

— Выходит, что так.

— Ясно. Теперь все ясно, — сказал Малкин многозначительно.

— Что тебе ясно? — Фриновский резко остановился и в упор посмотрел на Малкина.

— Работая в крае, он несколько раз приезжал в Сочи и тщательно изучал организацию охраны дачи Сталина и ванного корпуса в Мацесте, где лечился Сталин. Особенно дотошно вникал в расстановку трассовой агентуры на маршрутах передвижения правительственных автомашин.

— И что?

— Думаю, что это неспроста.

— Думаешь… Почему молчал до сих пор? — в голосе Фриновского зазвучал металл.

— На собеседовании Ежов интересовался моим мнением о Люшкове. Я рассказал ему о своих наблюдениях…

— Ежов… С Дагиным надо было поделиться сомнениями!

— В том-то и дело, что сомнений не было. Такая фигура!

— Ладно, ладно! Не оправдывайся. Я тебя ни в чем не виню. Хорошо уж то, что обратил внимание и не выбросил из памяти… Значит, говоришь, ванный корпус? Туда есть доступ?

— Был. Через подземные коммуникации. Сейчас там червяк не проползет незамеченным. Все под контролем. Лично, своими руками все прощупал.

— Ага! Значит, сомнения все же закрались?

— Проверил на всякий случай. Вы полагаете, что не зря?

— Я полагаю, что Люшков постарается выслужиться перед новыми хозяевами. И японцы не замедлят этим воспользоваться: они давно охотятся за товарищем Сталиным.

— Значит…

— Значит, жди незваных гостей. Я доложу наркому. Сегодня же. Сам ничего не предпринимай — не осилишь. Это должна быть операция союзного масштаба.

— Ребята, — попросил Воронов конвоиров, когда вышли из здания крайкома, — не в службу, а в дружбу: заедем ко мне, я предупрежу домашних, сменю костюм на что-нибудь соответствующее. Новый и единственный — жаль, если испоганю в ваших подвалах.

— Зря беспокоишься, дядя, — отозвался один из конвоиров, — костюм тебе больше не понадобится. А домашних известят тогда, когда сочтут нужным. Так что не будем зря терять время.

— Но это же бесчеловечно, ребята!

— Бесчеловечно, дядя, нас подставлять. Твоя песня спета, а нам еще жить да жить.

— Да-да, — поспешно согласился Воронов и тяжело вздохнул. — Вероятно, вы правы. Ну что ж, поехали.

— В туалет можешь сходить, если хочешь, а то попадешь к Шашкину — не пустит. Он любит, когда арестованные в штаны оправляются.

— Да ладно уж, поехали.

Во двор въехали с тыльной стороны, в здание вошли, минуя дежурную часть Управления, поднялись на второй этаж к Шашкину.

— Ба-а, кого я вижу! — вскрикнул Шашкин, вскакивая с кресла. — А я уж думал, заблудился: нет и нет. Вздремнул, грешным делом, дожидаючись. Садись, дорогой! Садись, садись, покалякаем. — Воронов присел на предложенный стул. — Ну вот, Воронов, стало быть, ты и допрыгался. Значит, прав оказался Малкин, не там ты сидел, где тебе сидеть положено. Но теперь ошибка исправлена. Больно, конечно, падать с такой высоты, но что поделаешь! Жизнь — штука подлая. Мы за нее цепляемся, а она все норовит лягнуть, словно мачеха.

— Жизнь тут ни при чем.

— Ну как же ни при чем? Вот столкнулся ты с Сербиновым, она не выдержала напора и покатилась под уклон. Разве не так? И все, о чем ты мечтал — рухнуло. В один миг.

— Что вам от меня нужно?

— Немного. На основании показаний инженера «Лабзолото» Рожинова, некоторых других участников вредительской организации, осужденных по твоей инициативе, группа товарищей подготовила твои показания, то есть в будущем твои, когда ты их подпишешь.

— Показания о чем?

— О твоей троцкистской деятельности.

— Вы же знаете, что никакой троцкистской деятельностью я не занимался. Я честный большевик, до конца предан сталинскому руководству…

— Знаю, дорогой, знаю. Но об этом не знают и никогда не узнают твои судьи, будущие судьи. Для них ты будешь таким, каким тебя представят им Рожинов и иже с ним.

— И вы с Сербиновым?

— И я с Сербиновым. И как бы ты ни юлил, тебе уже не выкрутиться. Поэтому мой совет — немедленно подписать все, что я тебе предложу, и спокойно, с достоинством принять удары судьбы. Выдержишь — считай, что родился в рубашке.

— А если не подпишу?

— Я буду тебя медленно и мучительно убивать. Вот тогда ты уже точно не выдержишь.

— Оклеветать себя — значит предать партию. Я не подпишу показаний, сочиненных «группой товарищей». Я не дам повода для торжества беззакония.

— Ха-ха-ха! — радостно рассмеялся Шашкин. — Спасибо, Воронов, рассмешил. За это я тебя сегодня бить не буду. Проведу очную ставку с Рожиновым и пойдешь отдыхать. Не возражаешь? — он поднял телефонную трубку и кому-то на том конце провода приказал доставить Рожинова. — Башка трещит, — сказал он доверительно, — вчера маленько перебрал, хотел отдохнуть, а тут тебя черти принесли…

Привели Рожинова. Воронов не сразу узнал в угрюмом старике с потухшим взором и скорбными складками у беззубого рта некогда крепкого, энергичного инженера с большими веселыми глазами и широкой белозубой улыбкой.

— Ты знаешь этого человека? — спросил Шашкин у вошедшего.

Рожинов поднял глаза и они вдруг пыхнули на Воронова лютой ненавистью.

— Да, — произнес он хрипловато, — да! Это Воронов. По его заданию в тридцать шестом году я проводил контрреволюционную подрывную работу по свертыванию добычи золота в районе Лабы и других золотоносных участков Кавказа.

— Подробнее мы поговорим об этом несколько позднее. А сейчас объясните мне следующее: как случилось, что именно Воронов сдал вас органам НКВД. Чем вы ему не угодили?

— Организация была накануне провала и он, чтобы сохранить костяк, решил пожертвовать частью ее членов.

— Это клевета! — крикнул Воронов, но на него никто не обратил внимания.

— И вы подчинились его решению?

— Не сразу. Я сопротивлялся, но потом сдался, потому что возникла угроза над моей семьей.

— Значит, задание на укрытие от разработок золотых запасов Кавказа вы получили непосредственно от Воронова?

— Да.

— Воронов! Вы слышали показания Рожинова? Что скажете по этому поводу?

— Скажу, что это ложь и клевета! Скажу, что во всей этой истории очень счастливо для вас переплелись озлобленность против меня разоблаченного мной врага народа Рожинова, с одной стороны, и Малкина с Сербиновым — с другой. Теперь я вижу, что у вас есть материал для фабрикации против меня уголовного дела и оправдания моего ареста.

— Очень хорошо, Воронов, что ты все понимаешь. Приятно иметь дело с умными людьми. Значит никаких осложнений между нами не будет и ты пойдешь в суд здоровым и крепким, бодрым и веселым, в чистом, выглаженном костюме, так же ладно сидящем на тебе, как сейчас.

Сначала увели Рожинова, затем Воронова. По приказу Шашкина его поместили в ДПЗ-2.

После отъезда Малкина в Москву напряжение вокруг группы Осипова спало. Сам Осипов отлеживался в «одиночке» под наблюдением врача и был настолько слаб, что проводить с его участием какие-либо следственные действия было невозможно. Литвинова, Ильина, Галанова тоже пока не трогали. «Пусть дозревают в неведении, — решил Сербинов. — Никакой информации о ходе следствия им не давать. Пусть попсихуют. Неизвестность томит, расшатывает нервы, заставляет думать, а поскольку пищи для раздумий нет, все жевано-пережевано — в сознание вселяется неуверенность, раздражение и паника. Охваченный паникой человек неспособен критически мыслить, вот тут его и нужно брать тепленьким и беззащитным».

В самом начале, неизвестно с чьей подачи, утвердилось мнение, что раскрутка против Осипова должна начаться с признаний в проведении вражеской работы бывшего председателя Октябрьского райсовета Краснодара Фетисенко и помощника завотделом по кадрам горкома ВКП(б) Матюты. Обнадежило, видимо, то, что оба выступили на горпартконференции с резкой Критикой работы горкома, что вызвало неодобрение сторонников Осипова, и, вероятно, то, что у обоих в любой момент можно найти столько недостатков и упущений в работе, сколько потребуется, чтобы заставить их дать показания против Осипова.