— Это слова-оборотни, слова-двурушники, как сам автор. Говорит «люблю», а понимать надо — «ненавижу!» Пишет «оградите!», а грязным нутром своим орет: «Обратите внимание на Островского! Он лицемерит! Кричит о равенстве, братстве, а сам прилип к партийной кормушке, объедает народ!»

— Ты не прав, — слабо сопротивлялся Малкин. Размышления Аболина подействовали на него разлагающе. — Нет, ты не прав.

— Возьмите абзацем выше того, что вы читали. Вот отсюда: «Каждому ясно…»

— Ну-ну, читай.

— «Каждому ясно: чтобы дать столько одному Островскому, надо десять раз по столько отнять у других… Как же это будет сочетаться с образом честного и мужественного революционера нашей эпохи и каким примером послужит для молодежи? Не потянется ли молодежь, влюбленная в Колю Островского и его бессмертного Павку Корчагина, к спецпайкам, спецстоловым, к закрытым распределителям, к безбедной жизни за счет общества? Уверен, что потянется, потому что дурной пример заразителен».

— А в самом деле, как будет сочетаться?

— Нормально будет сочетаться. Городская казна не обеднеет, если окажет помощь человеку, который во имя идеи потерял все, кроме совести. Тем более что он своим каторжным трудом, которым, опять же, занимается по совести, а не по принуждению, приносит обществу значительно больше, чем от него получает.

— Вероятно, ты прав, — окончательно разоружился Малкин. — Я прочел письмо бегло и, естественно, не успел его тщательно осмыслить. Уверен, что пришел бы к такому же заключению. Но это что касается Островского. Что касается Гутмана, то попытку скомпрометировать Николая я ему в вину все же поставлю.

— При определенных обстоятельствах это будет справедливо.

— Ладно. Хорошо, что ты зашел. Я бы и сам разобрался, но, как говорят, гуртом легко и батьку бить.

— Я думаю, Иван Павлович, вам Николая надо навестить. Вы давно у него были?

— Пожалуй — с год.

— Вот видите, пора. У него, наверное, немало скопилось информации для нас. Раньше он активно способствовал выявлению врагов. Может, возьмется написать о нашей службе. Фактуры мы ему дадим сколько угодно, особенно, если захочет написать на местном материале.

— Да, я зайду, — пообещал Малкин. — Тем более что есть повод поздравлю с орденом.

Визит к Островскому запомнился. Он состоялся вскоре после выступления писателя по радио на собрании партактива города. Появился у него Малкин, как всегда, неожиданно.

— Здорово, Николай! — сказал бодро и так, будто расстались с ним только вчера.

— Здравствуй, Иван. Рад тебя видеть. Присаживайся.

— Как жизнь?

— Бьет ключом.

— По темечку?

— Да. Все чаще и сильнее.

— Крепись. Мне сказали, что ты сильно болел. Решил проведать.

— Жизнь, Иван, избрала меня полигоном для своих испытаний. Отныне моя новая профессия — беспрерывно терять что-нибудь физически.

— Слушал твое выступление на партактиве. Молодец. Но кое в чем — с тобой не согласен.

Невидящие глаза Островского уставились на Малкина. Губы, недавно растянутые в доброжелательной улыбке, плотно сжались.

— Например?

— Ты утверждаешь, что в период борьбы и трудностей всегда найдутся люди с мелкой заячьей душонкой, неспособные к борьбе, что они бестолково путаются под ногами, мешая наступлению, и потому-де их нужно отметать в сторону.

— В чем я не прав?

— В том, что проявляешь излишнюю враждебность к слабым. Не каждому дано, как нам с тобой, стоять на острие борьбы. Поэтому к слабым нужно быть снисходительней. Не отметать, а увлекать за собой, переделывать, обращать в свою веру.

Говорил Малкин менторским тоном, проповедуя правила, которых сам никогда не придерживался.

— Другое дело, когда они умышленно путаются под ногами, чтобы тормозить движение. Тут я с тобой на все сто согласен. Это враги, которых надо уничтожать. А те, что жмутся на обочине, — наши. Разве твоя книга не для них? По-моему, им прежде всего нужен Островский с его героическим Павкой Корчагиным и огромная армия политпропа…

— Значит, ты предлагаешь всех трусов и паникеров, сброшенных революцией в помойную яму истории, вытаскивать за шкирку, слизывать с них мерзость и усаживать за общий стол?

— Среди них много чудных земледельцев, строителей, инженеров — людей мирных профессий. Пусть делают то, что, умеют. Социализм только штыком не построить.

— Ты рассуждаешь, Иван, как недобитая контра! — высокий выпуклый лоб Островского покрылся влажным бисером, худое лицо еще более заострилось. — Если силами агитпропа так легко переделать заблудших, то зачем ты каждый день таскаешь их в свою каталажку?

— Я, Коля, таскаю и уничтожаю агентов классового врага. Трусов и паникеров оставляю вам — инженерам человеческих душ: перековывайте их сознание, делайте из них героев трудовых буден. За это вашего брата ценит партия и создает вам условия для плодотворной работы, Кстати, тебя недавно слушали на Бюро… Ты доволен принятым решением?

— Мне пообещали помочь архивными материалами к моей новой книге. Организуют много встреч с прекрасными людьми — участниками тех событий. Недостает только здоровья… Здоровье предает, будь оно трижды проклято… Жаль, что ни горком, ни горсовет, ни, тем более, товарищ Малкин вернуть его мне не могут.

Малкину стало жаль Николая и он решил повернуть беседу в мирное русло.

— Читал в «Курортной газете» отрывки из твоего нового романа. Он, кажется, обещает быть лучше первого?

— «КЗС» — проба пера. К тому же одиннадцать редакторов, которые приложили к нему руку, изрядно его попортили. «Рожденные бурей» — политический роман. Ему сейчас отдаю душу и весь опыт, что приобрел при написании «КЗС». Но пишется трудней.

— Почему? — удивился Малкин.

— Нужна глубокая и правильная разработка, а для этого очень важно иметь архивные документы эпохи гражданской войны. Где их брать? Надо ехать в Москву.

— Могу рекомендовать живых людей. В санаториях НКВД и СНК отдыхает немало тех, кто прошел через пламя Украины и Польши. У каждого наверняка сохранились такие материалы, каких ни в одном архиве не сыщешь.

— За это я был бы тебе очень благодарен.

— Было бы неплохо, если бы ты написал книгу о чекистах.

— До конца года закончу первую часть «Рожденных бурей». Затем по просьбе Детгиза засяду за «Детство Павки Корчагина» — буду писать его параллельно с «Рожденными бурей». А дальше… Врачи убеждены, что я скоро уйду в «бессрочный отпуск». Возможно. Только пять лет назад они говорили то же самое, а я… Я ведь упрямый, как любой истинный хохол: прожил эти пять и собираюсь держаться еще не менее трех.

— Да, хохлячьего они в тебе не разглядели…

— Не учли качества материала. Это бывает.

— Ладно, Николай. Рад был увидеть тебя в относительном здравии, — Малкин положил ладонь на худую жилистую руку Островского. — В тебе еще столько энергии, что наверняка еще осилишь книгу о чекистах. Это мое тебе боевое задание, Николай. В «бессрочный отпуск» не пойдешь, пока не выполнишь его. Не пущу.

Островский засмеялся:

— Значит, проживу еще долго.

— Проживешь, проживешь! Если не будешь хандрить. Говорят, что иногда психуешь?

— Враки все это. Я не из тех безумцев, что уходят из жизни по собственной воле. Впрочем… да… психую, когда мне бьют окна в отместку за то, что продолжаю борьбу… Или когда поселяют на верхний этаж пьянчуг, которые резвятся ночи напролет.

— Телефон у тебя есть. Звони. На эту шпану мы быстро найдем управу. Да. А зашел я к тебе, дорогой Николай, чтобы поздравить с наградой Родины. Рад за тебя. Вполне заслуженная награда и я тебе по-доброму завидую.

— Спасибо, Ваня. Это очень дорогая награда. Я счастлив.

Распрощались. Уходил Малкин от Островского с тяжелыми чувствами. «Откуда черпает человек силы для борьбы? Неужели горение продлевает жизнь? Тогда почему меня так напористо жмет усталость?»

Начатая в 1933 году чистка партийных рядов от «примазавшихся и чуждых элементов» не дала желаемых результатов. На местах по-прежнему царил хаос в учете коммунистов. Партийные и учетные документы хранились небрежно, нередко терялись. Приемом в партию и выдачей партбилетов занимались в основном люди второстепенные и часто безответственные, чем, по мнению ЦК, пользовались враги самых разных мастей. Вступая в партию, они делали все для того, чтобы взорвать ее изнутри, деморализовать и уничтожить. Учитывая ситуацию, ЦК «предложил» партийным организациям провести тщательную проверку партийных документов и навести, таким образом, крепкий «большевистский порядок» в «собственном партийном доме».