— Так чему ж ты радуешься? Если он такой тупой, как ты говоришь, так с ним любой сержант управился бы. А ты, как-никак, капитан.

— Нет, ну я ж не сказал, что он совершенно тупой. В своем деле он, скорее всего, классный специалист, это вообще-то чувствовалось на каждом шагу, но доверчив. Я ему говорю так, мол, и так, имеется мнение, а он говорит: ну что ж, имеется — проверим. Принял безоговорочно… То есть, убеждать, конечно, маленько пришлось. Обосновывать, так сказать.

— Дурак ты, Шашкин. Если хотел подчеркнуть свои достоинства, силу убеждения и прочее, так, наоборот, надо было показать Кудрявцева если не умным, то хотя бы хитрым. А ты ляпаешь, незнамо чего. Докладывай. Сам-то он, кстати, где?

— Я посадил его на Москву, а сам машиной сюда. В общем так, мы взяли историю болезни Аллилуева. Собрали другие материалы, имевшие хоть какое-то отношение к его лечению. Создали экспертную комиссию из двух профессоров и одного доктора медицины и врача-терапевта курортной поликлиники. Комиссия заключила, что причиной смерти Аллилуева могло явиться неправильное лечение на Мацесте, где, как это установлено, он получал ванны высокой концентрации. Кроме того, мы допросили двух кремлевских врачей, которых Аллилуев привозил с собой из Москвы, и главврача дачи СНК. Все они в основном подтвердили заключение экспертов.

— Это и без них видно было. Я еще тогда недоумевал, как сердечнику могли назначить серные ванны.

— Говорят, что его предупреждали, но он требовал, угрожал. Кто-то перед поездкой на курорт нашептал ему, что Мацеста — панацея от всех зол. Кстати, чуть не подвела сестра-хозяйка дачи Калинина. Белоусова там есть такая. Стали допрашивать… спокойно, без нажима, так она, стерва, возьми и ляпни, что Аллилуев вернулся от Блюхера с плохим самочувствием и пожаловался ей, что, вероятно, отравился у Блюхера некачественной пищей. К счастью, Кудрявцев в это время отсиживался в туалете, а стенографистка отвлеклась — болтала по телефону. Я предупредил Белоусову, что если она еще хоть раз где-нибудь даже под страхом пытки повторит эту бредовую идею… ну-у, в общем, разъяснил, что дача Ворошилова находится под особым контролем НКВД и клеветать на органы в том смысле, что они небдительно несут службу, мы не позволим.

— Убедил?

— Заткнулась.

— Вот видишь! А если бы я не подключил тебя, такого находчивого, к расследованию? А? То-то и оно! Учись, Шашкин, смотреть вперед, а не под ноги, доверься моему опыту, если хочешь выжить. Кудрявцев доволен?

— Он уехал с чувством исполненного долга.

— Будем считать, что первый этап в нашу пользу. Но держи ухо востро. Чует мое сердце — этим не кончится.

К годовщине Великой Октябрьской социалистической революции готовились все. Но везде по-своему. УНКВД не успевало вывозить к местам захоронений «врагов народа», расстрелянных по приговорам, вынесенным доживающей последние дни малкинской «тройкой»; родильные отделения отмечали высокую рождаемость; революция нуждалась в пушечном мясе; горком партии провел общегородское собрание стахановцев города Краснодара, стремясь поднять их на «досрочное выполнение и перевыполнение сталинских планов». Собрание было шумным, по-большевистски крикливым, со здравицами и проклятиями, с обещаниями и угрозами. Суть его, характер отчетливо выражены в выступлении стахановца паровозного депо Аракельяна:

— Дорогие товарищи, стахановки и стахановцы города Краснодара! — говорил он с таким видом, будто накануне по меньшей мере предотвратил крушение поезда. — Примите от стахановцев партийных и непартийных большевиков Краснодарского железнодорожного узла искренний привет по породу первого предоктябрьского совещания стахановцев нашего города!

Зал взорвался аплодисментами.

— Наш любимый учитель, отец товарищ Сталин говорил о соцсоревновании следующее, что одни работают плохо, другие хорошо. Догоняйте лучших, добивайтесь подъема. В нашем депо наш коллектив, наш командный состав во главе со знатным машинистом, избранником в Верховный Совет товарищем Проценко является замечательным коллективом, который изо дня в день выполняет великое сталинское задание. Наш нарком Лазарь Моисеевич Каганович в своем приказе двести один эс подробно изложил причины, почему мы не справились с задачей тридцать седьмого — тридцать восьмого годов… Товарищи! Еще цельный месяц до Октябрьской революции. Мне сегодня хочется крепко здесь сказать — да здравствует Октябрьская революция, которая сумела освободить трудовое человечество нашей страны, сумела освободить национальные республики от гнета капитализма в России и дала свободу, что молодежь поднимается, овладевает техникой, из самых низких слоев становится знатными людьми! Да здравствует наш любимый нарком Лазарь Моисеевич Каганович! Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Сталин! Товарищи стахановцы! В честь машиниста локомотива революции товарища Сталина, его верного соратника товарища Кагановича наше стахановское большевистское ура!

В зале гремит троекратное «Ура-а!», звучат долго нескончаемые аплодисменты. «Да здравствует первый наш стахановец — товарищ Сталин!» — кричит председательствующий и снова крики, гром аплодисментов.

Шесть часов прошли в мучительном ожидании. Угроза Сербинова не вызывала сомнений. «Убьет, гад. Такие, как он, слова на ветер не бросают», — думал Воронов и было ему жутко и тоскливо и ныло тело в предчувствии лютых побоев.

Ночью конвоиры доставили его к Березкину, а тот — в кабинет Сербинова. Хозяина на месте не оказалось. За длинным столом у окна, за которым обычно проводятся оперативные совещания руководящего состава Управления, сидел белобрысый битюг. Увидев Воронова, он брезгливо поморщился.

— Этот? — спросил он у Березкина. Тот кивнул утвердительно, и белобрысый отвернулся и стал смотреть в окно, нетерпеливо постукивая пальцами по поверхности стола.

Вошел Сербинов.

— Как ты решил, Воронов, виновен или невиновен? — спросил он походя, пряча в сейф серую папку с замусоленными тесемками.

— Невиновен, — твердо ответил Воронов.

— В подвал его! — крикнул Сербинов, злобно сверкнув глазами, и Березкин с белобрысым, схватив арестованного под мышки, потащили по ступеням вниз. Воронов не сопротивлялся, понимая бесполезность этого занятия. Его втолкнули в темную камеру, со скрежетом распахнув перед ним ромбообразную дверь, и щелкнули выключателем. Под потолком загорелась лампа, осветив неярким светом просторное помещение. У задней стены Воронов увидел лужу крови, а у боковой стены два трупа, сложенных штабелем, небрежно прикрытых грязной мешковиной, пропитанной кровью.

— Стоять! — услышал он резкий голос Сербинова. — Лицом ко мне!

Воронов повиновался. Повернулся лицом к выходу и замер в ожидании.

— Спрашиваю в последний раз: ты будешь давать показания, или продолжишь борьбу со следствием? — жестко спросил Сербинов и подошел к Воронову на расстояние полувытянутой руки.

Воронов отрицательно качнул головой, и Сербинов мощным тычковым ударом в грудь сбил его с ног. Березкин и белобрысый набросились на упавшего, словно стая голодных хищников. Били долго, больно, остервенело.

— Валухин! — кричал Сербинов белобрысому. — Что это за удары? Тебя что, не кормили сегодня? По яйцам его, суку, по яйцам бей!

Валухин, стараясь изо всех сил угодить начальству, бил лежачего ногами в промежность. В уходящем сознании глухо отзывались удары. Воронова обливали холодной водой и, приведя в чувство, снова били.

— Капитан Сербинов, спасите! — кричал Воронов, собрав остатки сил. — Депутат Сербинов…

— А-а-а! Вспомнил о депутате! — Сербинов грязно выругался. — Вспомнил! А раньше ты был о нем иного мнения! Валухин! Где железо? Тащи железо! Я ему сейчас дам депутата! Я его спасу!

Валухин поспешно выхватил из металлического ящика, стоявшего в углу металлический прут и опоясал по спине безответную жертву…

Воронов не выдержал. Он понял: если не остановить сейчас рассвирепевших палачей — убьют. Понял и взмолился о пощаде. Его обмыли холодной водой, одели в какое-то белье, провонявшее карболкой, и полуживого потащили наверх, в кабинет Сербинова. Там он под диктовку Березкина написал заявление на имя Ежова, в котором сообщал о своей принадлежности к троцкистской организации и активной борьбе с советской властью, после чего его вернули в камеру и бережно положили на кровать.