— Часов семь-восемь, — с готовностью ответил Колода.

— Ага! Значит, времени на обдумывание линии поведения на допросе было предостаточно? И что ты решил? Будешь благоразумным или объявишь войну следствию?

— Благоразумным в каком смысле?

— В прямом.

— Я вас не понимаю.

— Сейчас я тебе растолкую. Шулику знаешь?

— Знаю.

— Гущина?

— Знаю.

— О том, что они занимались шпионской деятельностью, знаешь?

— Впервые слышу.

— Слышишь-то, может быть, и впервые, но о том, что вы трое работали на иностранную разведку, помнишь?

— Вы меня с кем-то спутали, товарищ Безруков.

— Во-первых, не товарищ. Во-вторых, не спутал. Шулика и Гущин нами допрошены. Они сознались в том, что с тысяча девятьсот двадцатого года занимались шпионажем, и назвали тебя как соучастника, точнее, как члена шпионской организации.

— Это неправда. Я к шпионским организациям никакого отношения никогда не имел и не имею.

— Так ты, может быть, и в жандармском управлении не служил?

— Не служил.

— Ты ведешь себя непорядочно. Предупреждаю: будешь запираться — прикажу бить.

— Это — как вам будет угодно. Но я действительно ни жандармом, ни шпионом не был.

— Ну что ж… Тогда потрудись, пожалуйста, спуститься в подвал.

Били Колоду втроем: Безруков, Березкин, Лобода. Не хотелось Безрукову пачкать руки — не сдержался. Взыграла чекистская кровь, обуяла обида за советскую власть, зачесались руки. Э-эх! Где наша не пропадала! Более часа рвали тело несчастного сучковатыми палками, стегали поясными ремнями с металлическими бляхами. Прерывались на мгновения, чтобы смахнуть пот с лица да взять поудобней «орудие труда», — да спросить у истязаемого, не разоружился ли он перед следствием. В какой-то момент Безруков заметил, что Колода — ни рыба ни мясо, глаза навыкат, кровь на губах и вроде как не дышит. Объявил перекур, пытался проверить пульс — не нащупал, облил холодной водой, надеясь привести в чувство — бесполезно. Вместе с надзирателями перенес безжизненное тело в приготовленную одиночную камеру, послал за врачом. Тот явился и констатировал смерть.

— Жаль, — сказал Безруков. — На вид здоровый, казалось, целыми днями можно бить и ничего не будет. А поди ж ты, загнулся. Ладно. Березкин, иди к себе. Лобода, займись погребением. Я пойду доложу Шулишову.

— Где будем хоронить? — спросил Лобода.

— На тюремном кладбище, где ж еще. И чтоб без трепу. Не забывайте, что он изъят секретно.

Сообщение о смерти Колоды Шулишов выслушал спокойно. Только дрогнула бровь да верхняя губа накрыла нижнюю и плотно прижала к зубам, изображая глубокое раздумье.

— Неужели нельзя было обойтись без этого? — спросил сурово.

— Какая-то нелепая случайность, — стал оправдываться Безруков. — Здоровый, крепкий мужик, красномордый, такое впечатление, что днями можно молотить без ущерба. А он загнулся. Не то его крепко забили?

— Сколько вас было?

— Трое.

— И все били?

— Каждый вносил свою лепту.

— Чему ж ты удивляешься? Три таких бугая на одного красномордого — конечно, забили. Ладно. Всем молчать. Умер от сердечной недостаточности, вот и весь сказ. С прокуратурой и крайкомом я улажу сам. Жаль, вырвали звено из цепи. Трудно будет разматывать. Кстати. Я не хотел тебя беспокоить раньше времени, чтобы ты не опустил руки, и вижу, что зря. Прошедшей ночью арестованы Сербинов и Шалавин.

Бироста корпел над дневником. Теперь, после арестов Малкина и Сербинова, он без страха вверял свои мысли бумаге, давая уничижительные характеристики бывшим «угнетателям».

«Будучи схваченными за руки, — писал он, — враги народа Малкин и Сербинов приложат все усилия к тому, чтобы потащить за собой как можно больше личного состава Управления и переложить на него вину за незаконное ведение следствия. Будут говорить о самовольном применении мер физического воздействия, за каждым, мол, не уследишь, о незаконных арестах, что, естественно, имело место, поскольку они зачастую производились на основе устных распоряжений Малкина и его заместителя. Я старался воздействовать на подследственных силой убеждения, логическими изысканиями, а не кулаком, но к очевидным врагам, к каковым я отношу группу Осипова, например, я не считал зазорным применять физическую силу. А как я должен был поступить с Осиповым, когда он, во время моего отсутствия в Краснодаре, начисто отказался от данных ранее показаний, ссылаясь на то, что дал их мне под пытками. Полагая, что этот вражеский ход Осипова вызван арестом руководства Управления и преследует цель уйти от ответственности за содеянное, я обратился к товарищу Шулишову с просьбой разрешить применение к нему физмер. Санкция была получена, но я пальцем, его не тронул, так как сразу понял, что этот человек не способен на отчаянную борьбу со следствием, какую вели, например, Галанов и Ильин. Встретившись со мной, он сразу восстановился и объяснил свой поступок тем, что хотел привлечь внимание следствия к судьбе его семьи, а также семей других арестованных, проходящих по его делу. Откровенно говоря, этот поступок не только не обидел меня, а наоборот, я стал уважать Осипова за его заботу о близких, хотя сам стоит на краю могилы. Я немедленно повторно изучил материалы на жен, которые были арестованы и содержались в городской тюрьме на Дубинке, и, не найдя в их действиях состава преступления, распорядился освободить их и вернуть им детей, часть из которых уже находилась где-то в Ставрополье. Уверен, что так поступил бы каждый честный коммунист, окажись он на моем месте.

Конечно, отдельные мои действия достойны осуждения. Но вызваны они были не моим стремлением к свободному толкованию закона, а теми условиями, которые были созданы в УНКВД врагами народа Малкиным и Сербиновым. Примечательно то, что свою антисоветскую, антипартийную деятельность они прикрывали ссылками на якобы имевшиеся на этот счет установки ЦК ВКП(б) и Наркомвнудела.

Меня всегда возмущали кампании против представителей этнических групп. Они изымались массово и массово уничтожались. Для работы с ними была создана специальная оперативная группа, которая размещалась в здании бывшей адыгейской больницы. В ней работали, в основном, прикомандированные из районов сотрудники, курсанты, набивали руку новички, недавно пришедшие в органы, а также оперативный и технический состав Управления, освобожденный на время от своей непосредственной работы в аппарате. Это была огромная кухня с персоналом чрезвычайно низкого качества, который специализировался на изготовлении полуфабрикатов для «тройки».

Каждому следователю этой спецгруппы предписывалось ежедневно выдавать на-гора по двадцать — двадцать пять дел. Это очень много, но реально, поскольку начинать приходилось не с нуля. Они доводили до кондиции готовые материалы. И тем не менее. Заседания «тройки» по этим делам проходили скоропалительно, массово, без вызова свидетелей и обвиняемых, без участия защиты. Помню, мне надо было решить с Малкиным какой-то вопрос. Когда я пришел в — приемную — увидел там большую группу сотрудников. На мой вопрос, что случилось, они ответили, что идет заседание «тройки», а они докладчики по делам. Зная, что Малкин в такие часы никого не принимает, я ушел, а когда снова пришел через полтора-два часа, то в приемной уже никого не было. В кабинете у Малкина сидели 1-й секретарь крайкома Газов и Востоков — и. о. прокурора края. Малкин, потягиваясь, как бы разминая уставшие члены, хвастливо сказал мне:

— Вот, Бироста, учись у начальства. За день пропустили семьсот дел.

Самому на «тройках» мне присутствовать не доводилось, но о качестве дел, которые там рассматривались, в «управе» ходили анекдоты. Например, в Новороссийске была «вскрыта» греческая националистическая организация. Показания «националистов» содержали, в основном, такие признания: «Я помимо шпионажа занимался также диверсией. Торгуя квасом, недоливал потребителям в кружки». Или — спрашивают у одного грека: «Ты на заводе работал?» — «Работал», — отвечает. «Там у вас была вредительская организация?» — «Не знаю». — «Но о том, что люди эти арестованы, ты знаешь?» — «Знаю». — «Стало быть знаешь о том, что была такая организация?» — «Нет, такой организации я не знаю». В итоге в протоколе было записано, что грек является участником вредительской организации.