— Не узнаешь? — на лице незнакомца застывает злобный оскал. — Не уз-на-ешь, — говорит он с сожалением и лицо его темнеет.

— Вспомнил! Вспомнил! — обрадовался Малкин. — Это сон! Это сон, и ты мне нисколько не страшен! И тебя я вспомнил: вон сколько на тебе особых примет! И моя метка есть! Я ж тебя, Совков, еще в двадцатом прикончил. Неужели забыл?

— Прикончил, — соглашается Совков. — Вот из этого револьвера пульнул в меня. Теперь настал мой черед.

— Дурак! Во сне не убивают!

— Но во сне, Малкин, умирают.

— А при чем здесь ты?

— При том, что я выстрелю и ты умрешь.

— Ты этого не сделаешь, Совков, не имеешь права, — сдрейфил Малкин. — Я тебя тогда по законам военного времени…

— А я тебя сейчас — по беззаконию тридцать седьмого.

— Не сможешь, — упирается Малкин. — Не сможешь потому, что тебя давно нет. Ты истлел… Змея! — кричит он, изображая на лице ужас, и тычет пальцем в скалу.

Совков резко поворачивается всем корпусом к скале и сразу оседает, сраженный мощным ударом по голове. Малкин брезгливо смотрит в покрытое испариной желтое щетинистое лицо Совкова, берет его за ноги и тащит к воде, но ненавистное тело вместе с истлевшей одеждой расползается, оставляя на гальке черные смердящие сгустки гнили. Снова подкатывает тошнота и Малкин бежит прочь, взмахивая руками, как крыльями…

Сменяется кадр, и Малкин видит себя у подъезда добротного особняка дачи НКВД № 4. Где-то здесь, наверху или внизу, — он не помнит — его квартира. Он устремляется в подъезд, к лестнице, но кто-то Невидимый хватает его за туловище и тащит обратно. Малкин яростно сопротивляется, судорожно цепляется за перила лестницы, но немеющие руки скользят и срываются. Малкин снова тянется к перилам и в ужасе останавливается: лестница медленно и беззвучно исчезает в черном провале. Оттуда пышет жаром, который обжигает легкие, и он задыхается. Та же невидимая сила толкает его вперед, в провал. Выбросив руки с растопыренными пальцами, Малкин упирается во что-то зыбкое и силится крикнуть, позвать на помощь, но голоса нет, только жалкие всхлипы. «Все, конец», — мелькнула мысль и в этот миг раздался треск, стены особняка содрогнулись, и справа от себя Малкин увидел пролом, ведущий в длинный коридор с тихим мерцающим светом. Он прыгает в него, рассчитывая на спасение, но свет гаснет, пролом исчезает, стены сдвигаются, и он снова начинает задыхаться. «Проснись! — приказывает он себе. — Проснись, или ты умрешь!» Страх смерти заставляет его открыть глаза… В кабинете светло и уютно. Он лежит на диване, на том самом, на котором сидел с Оксаной… Тишина и лишь рядом чье-то тяжелое дыхание. Малкин поворачивает голову — никого. Догадывается: это его дыхание. Он осторожно спустил ноги на пол, посидел, разминая пальцами грудь, затем, пошатываясь, пошел к столу, достал из тумбочки бутылку минеральной воды, откупорил и жадно выпил. Остатками смочил полотенце, помассировал им лицо, шею, виски…

Случилось, видно, не самое страшное, но сигнал слишком острый, чтобы им пренебречь. Он давно ощущал тяжесть в сердце и затяжные приступы головной боли, но отмахивался, думал — пройдет. Не прошло. Наоборот, усугубилось. Надо срочно менять образ жизни. Меньше пить, спать — сколько положено, избегать перегрузок. Взять, в конце концов, отпуск, съездить к родным на Рязанщину, к тихой безвестной речушке, где научился плавать, да заплыл, видно, слишком далеко. Впрочем… отпуск сейчас не дадут: впереди особый курортный период, для кого-то «бархатный сезон», и осточертевшие массовые операции по изъятию чуждых советской власти людей. Попробуй заикнись об отпуске — сочтут за дезертира и поминай тогда, как звали».

Массовые аресты, или, выражаясь официальным языком, — массовые операции, которые всегда, а сейчас особенно, заботили Малкина, были для личного состава городского отдела НКВД делом привычным и проведение их особого труда не составляло. Списки лиц, подлежащих аресту, готовились заранее, уточнялись и пополнялись походя. С УНКВД согласовывались формально, нередко после того, когда аресты уже были произведены. Главное было не кого арестовать, а сколько арестовать, поэтому конкретная фамилия значения не имела. Включались в эти списки все, против кого имелись хоть какие-то сведения о неблагонадежности. Поставлялись эти сведения из самых разных источников. Ими служили данные паспортных подразделений милиции — это для тех, кто подлежал аресту по национальным признакам, анонимные доносы, критические публикации в печати, приказы руководителей ведомств о наказании за различные производственные упущения, критические выступления стахановцев на собраниях и митингах, решения руководящих органов партийных организаций, данные органов госбезопасности других регионов страны, да мало ли откуда еще могла поступить информация о вражеских вылазках того или иного гражданина. Управляться с такой категорией арестованных было несложно: выпустил брак на производстве — вредитель; не выполнил в срок установленный объем работы — саботажник; рассказал острый анекдот, похвалил иностранную вещь, сострил по поводу «добровольно-принудительной» подписки на очередной государственный заем — провел антисоветскую пропаганду.

В начале года Малкин внедрил в деятельность отдела хорошо зарекомендовавший себя в Москве опыт альбомной системы арестов. Заключалась она в том, что жители города, в том числе и те, чье, время проживания в городе было ограничено, вписывались в специальный альбом, куда вносились сведения о их национальных, социальных и политических признаках. Получалось прекрасное подспорье при составлении списков на арест. Поступила, скажем, из НКВД команда провести операцию по грекам — в альбоме все они, как на ладони. Выбирай понравившиеся фамилии, включай в списки и действуй. Нужны бывшие белогвардейцы — пожалуйста, нужны бывшие кулаки — так вот они, голубчики, сколько угодно! Не важно, что бывшие и что в органах материалов об их преступной деятельности не имеется. Был бы человек, а статья для него в советском Уголовном кодексе найдется. Брали, как любил выражаться Николай Иванович Ежов, «на раскол». Следствие «нажимало» на арестованного и «выжимало» из него показания, которые потом ложились в основу обвинения, а следовательно, и приговора. Это в отношении тех, кому «счастливилось» пройти через суд. Судьбу большинства арестованных решали внесудебные органы — «двойки» и «тройки» — внебрачные детища ВКП(б) и НКВД. В день эти органы могли «пропустить» от семисот до девятисот человек.

Выжать нужные показания из арестованного не представляло труда. Достаточно было применить к нему меры физического воздействия. На этот счет имелось прямое указание наркома внутренних дел, согласованное с ЦК ВКП(б). «Следствие не должно вестись в лайковых перчатках», — поучал службу госбезопасности секретарь ЦК ВКП(б), он же председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б), он же будущий народный комиссар внутренних дел Ежов, и рекомендовал не церемониться с подследственными.

В 1936 году, когда по настоянию Ежова, и, в соответствии с директивой НКВД СССР проводилась жесткая кампания по ликвидации так называемого троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья, перед органами госбезопасности ставилась задача не только вскрытия контрреволюционных формирований, их организационных связей и изъятия актива, но и усиления репрессий против исключенных из партии в процессе чистки бывших троцкистов и зиновьевцев. Решить эти задачи законным путем, не прибегая к фальсификации и пыткам, без риска самому быть «пропущенным через мясорубку», было практически невозможно. Поэтому методы незаконного ведения следствия при поощрительном согласии Центра использовались широко и повсеместно. Начиная с 1937 года ЦК ВКП(б) «узаконил» применение мер физического воздействия к подследственным, установив, таким образом, беспредел органов госбезопасности и расчистив путь для массовых фабрикаций уголовных дел и осуждения невиновных.

Революционная законность, о которой так много говорили большевики, основанная на правосознании тех, кому власть имущие доверяли судилища, — это всегда беззаконие. Но когда над правосознанием низших слоев вершителей судеб довлеет еще и правосознание верхних, для которых репрессии — способ самовыражения, — правовая незащищенность от произвола каждого человека в отдельности становится полной.