— А обжалование? Или… просьба о помиловании?

— Какое обжалование?! По таким делам ЦИК жалобы не рассматривает. Ты удивлен?

— Естественно… Никогда бы не подумал… Неужели Жлоба действительно враг?

— Сергей Никитич! Опять ты за свое! Дело ведь слушалось в Верховном Суде Союза! А там судьи опытные. Сразу поняли, что к чему. Это ж не ты: столько каши с ним съел, а все еще сомневаешься.

— Да никакой каши я с ним не — ел, — поторопился откреститься от казненного Осипов. — Свела судьба в горкоме — вот и вся каша.

— Раньше, раньше свела! Ну да шут с ним. Тот наш спор выбрось из головы. Я о нем давно забыл.

«Как же так, — думал Осипов, временами отвлекаясь от происходящего на конференции, — Жлоба, большевик до мозга костей, легендарный комдив, которому Сталин обязан не только честью, но и жизнью, человек, столько сил отдавший борьбе за советскую власть — враг? Не может быть. Не мо-ожет быть! Это ошибка. Жлоба не враг. Жлоба не враг. Жлоба не враг, — отстукивало сердце. — Но приговор вынес Верховный Суд! — сопротивлялся мозг. — Вер-хов-ный Суд! Разве он может ошибаться? Разве ему можно ошибаться? Не понимаю. Ни-че-го не понимаю!»

Начались прения по докладу.

Мнения делегатов разделились. Одни называли доклад «беззубым, некритичным и несамокритичным», другие — выдержанным в духе текущего момента, содержательным и объективным. Одни обвиняли крайком партии в бездеятельности и приверженности к бюрократизму, в самоустранении от собственно партийной работы и чрезмерном увлечении хозяйственной деятельностью, другие, наоборот, упрекали за слабое руководство Советами, профсоюзами, транспортом, невнимание к оборонной работе и другим, жизненно важным вопросам, которые на местном уровне решались плохо или вовсе не решались.

При обсуждении общих вопросов выступающие не забывали о своих местнических интересах и, пользуясь «высокой трибуной», старались в меру своих способностей выпятить проблемы, которые для них казались наиболее важными.

«Разве такие вопросы решаются на Конференциях? — думал Осипов, слушая вздрагивающие от волнения голоса делегатов. — Неужели не понимают, что бьются головой о глухую стену?»

«Наивные люди», видимо, и впрямь не понимали, а может, понимали, да тешили себя надеждой, что уж их-то услышат, уж им-то пойдут навстречу! Высказав наболевшее, каждый считал своим долгом в заключение высказать свое яростное отношение к врагам партии и народа. Желание естественное, поскольку две трети доклада Газова было посвящено этому животрепещущему вопросу.

Развивая куцую мысль докладчика о вредительстве в области сельского хозяйства, нефтяной и лесной промышленности, секретарь Нефтегорского РК ВКП(б) Зеленков, недавно сменивший на этом посту арестованного предшественника, заявил:

— Враги навредили больше, чем сказал Газов. Они не только работали над тем, чтобы скрыть богатейшие месторождения нефти, чтобы затормозить, сорвать разведочные работы и таким образом задержать развитие нефтяной промышленности в крае. Они постоянно интересовались нефтегорскими нефтепромыслами, обводняли нефтяные пласты и выводили из строя скважины. Как результат — мы сегодня имеем огромное количество неработающих скважин. Враги издевательски относились к нашим колхозникам, делали все, чтобы у них не было ни хлеба, ни денег, и озлобляли их настолько, что сегодня мы уже имеем пятьсот хозяйств, вышедших из колхозов.

А в лесной промышленности? Сказать, что лесные ресурсы использовались лишь на пятьдесят процентов, как об этом заявил Газов, — значит ничего не сказать. Вредительство в этой отрасли народного хозяйства заключалось, главным образом, в том, что враги хищнически эксплуатировали лес, губили его, не производя насаждений, безжалостно разваливали лесную промышленность…

Осипов с интересом наблюдал за реакцией Газова, Ершова и Малкина, сидевших в президиуме, на острые замечания в их адрес. Наиболее терпимым был, пожалуй, Газов. Пряча недовольство, он упирался глазами в стол, за которым восседал президиум, и начинал тщательно разглаживать влажнеющей рукой зеленое сукно, а несколько успокоившись, кивал в знак одобрения: давай, мол, круши, придет и мой черед! Ершов, наоборот, по-гусиному вытягивал шею в сторону оратора и устремлял на него неподвижно-свирепый взгляд, словно хотел загипнотизировать его, парализовать волю. Когда это не удавалось, он резко втягивал голову в плечи, хватал карандаш и демонстративно размашисто начинал писать, возмущенно покачивая при этом головой и шевеля тонкими зловещими губами. Он никогда не признавал критики в свой адрес и не упускал случая, чтобы потом, по ходу дела, не отыграться на обидчике. Из глаз Малкина в это время струилась тихая грусть и он, откинув голову назад, замирал, пока кто-нибудь не задевал его тонким намеком или грубой, вызывающей критикой. Тогда он вздрагивал, угрожающе напрягался, в глазах его вспыхивал зловещий костер и он, не в силах сдержать себя, останавливал оратора репликой, сбивающей с толку, либо заставляющей терять самообладание и побуждающей говорить больше и резче, чем хотелось бы.

Странно преобразилось лицо Малкина, когда очередной выступающий вдруг обрушился сокрушающей критикой на исполняющего обязанности прокурора края Востокова. Ехидная ухмылка и спрятанный в легком прищуре насмешливый взгляд выражали довольство.

Выступал первый секретарь Мостовского РК ВКП(б) Асеев.

— Пару слов насчет краевой прокуратуры, — сказал он, бросив короткий взгляд на Востокова. — У нас исполняющий обязанности райпрокурора натворил чудес, а мы, доверившись ему, бездумно и нелепо эти чудеса проштамповали.

Востоков подвинул к себе блокнот и взял карандаш, выжидающе глядя на Асеева.

— Он четырех наших коммунистов посадил по статье пятьдесят восемь-четырнадцать. Доложил об этом на бюро, и мы исключили их из партии, как врагов народа. Через какое-то время иду по улице, смотрю — идет один. Спрашиваю: «В чем дело? Тебя же посадили!» «Не знаю, — говорит, — в чем дело, но вот отпустили». «Всех отпустили?» — спрашиваю. «Всех», — отвечает. Зову прокурора. «В чем дело, — говорю, — что случилось?» «Да освободили, — говорит, — потому что мест нет».

Зал взорвался хохотом. Асеев, довольный произведенным эффектом, ласково улыбнулся и сделал паузу.

— «Что ты, — говорю, — чепуху несешь? Разве врагов освобождают потому, что мест нет?» Прокурор пожал плечами. «Сплошь да рядом», — говорит.

— Врет! — не сдержался Малкин. — Врет, как сивый мерин! Для кого другого, а для врага народа всегда место найдется!

— И я говорю, — согласился Асеев с Малкиным. — Я созываю бюро РК, заслушиваю прокурора, предупреждаю, что если не перестанет врать — передам Малкину. Тогда он признался, что допустил ошибку и край переквалифицировал дело на сто девятую статью. Все ясно — они не враги народа. Пишу Востокову: как же так, мол, что за фокусы? Востоков прислал представителя, тот часа два покопался в бумагах, что мы наштамповали, уехал и доложил Востокову. Не знаю, что там у них и как, только Востоков быстренько переквалифицировал дело снова на пятьдесят восьмую. Я в крайком. Судили-рядили и порешили пока вопрос о партийности не решать: рассмотрят дело в суде — тогда видно будет. Так вот я и спрашиваю себя: «Что это? Ошибка?» — и отвечаю: «Нет! Это преступное, формально-бюрократическое отношение к делу!»

— Как бы он тоже не загудел, — шепнул Осипову Литвинов, сидевший рядом. — Малкин хоть и хорохорится, но без него чуть не обошлось. Точно тебе говорю. Пятьдесят восьмая — статья не прокурорская.

— Черт их разберет, — Осипов прикрыл рот ладонью. — Где пятьдесят восьмая, где сто девятая. Лепят… по настроению.

Незаметно партийно-хозяйственные вопросы отодвинулись в сторону. Кто-то вспомнил, что Газов в докладе ни словом не обмолвился о «врагах партии и народа» Кравцове и Марчуке, и тогда в их адрес посыпались проклятия. Периодически потоки грязи прерывались объявлениями Ершова, председательствовавшего на конференции, о том, что делегатов пришли приветствовать делегации трудовых коллективов Краснодара. Короткая процедура обмена любезностями и снова проклятия и призывы к борьбе.