Немецкий летчик в открытую форточку тыкает в меня пальцем и показывает крест руками, мол, ты сбит. И большой палец вниз — падай. Расстегнул, наглец, молнию комбинезона, отвернул борт и постучал пальцем по груди ря
дом с железным крестом, показал место, где будет приколот новый орден за сбитый штурмовик.
Я понял его правильно. Показываю ему — пролети чуть вперед, и я тебя прошью насквозь без претензий на награду. У меня‑то были еще патроны. А он свои расстрелял в меня.
Немец тоже понял меня правильно. С перекошенным от злости лицом отвернул вправо и исчез из вида.
Глянул вниз, Под крылом узкой ленточкой блеснула река Вазуза — приток Волги возле города Зубова. По ней, я знал, проходит линия фронта. Значит, наши близко. Значит, умру на глазах у своих.
Не успел я порадоваться этому, как рвануло в стабилизаторе и деформировало обшивку. Самолет резко изменил траекторию полета и стал снижаться. На подлете к земле меня выбросило из кабины. Я упал на лужайку правого (нашего) берега Вазузы. Удачно приземлился. Как‑то по касательной. Во многих местах содрал кожу. А на голове — так с волосами. Левый сапог лопнул и слетел, правый тоже лопнул, но не слетел, снялся только наполовину… Я отключился от удара о землю.
Пришел в сознание в полевом лазарете. Долго не мог понять, что со мной, где я, кто я такой и как меня зовут. Солдаты и санитар старались привести меня в чувство. Постепенно, как из тумана, деталь за деталью стал вспоминать. Мне показали окровавленную, продырявленную во многих местах осколками мою гимнастерку, предлагая сохранить как память. Я отказался. Война еще не окончена, летаю не последний раз, и память такую еще успею приобрести.
Переночевал у пехотинцев, а утром они усадили меня на грузовик, подвозивший боеприпасы, и я отправился восвояси. Добрался до ближайшего аэродрома. Через восемь дне!! снова вылетел на боевое задание.
Штурм Кенигсберга
К началу штурма Кенигсберга я побывал над ним: два раза летал на разведку со строгим наказом — ни единого выстрела, ни единой бомбы по городу. Потом возил начальника штаба 952–го авиаполка майора Дорфмана.
С трех сторон был окружен обреченный город.
Немецкому командованию было предложено сдать го
род без боя. Но противник упрямился, стягивая в город тысячи орудий и другой техники, надеясь на мощные форты и толстые стены города, веря в то, — гго Сталин вот — вот законфликтует с союзниками. Немцы заявили, что будут драться до последнего. Тогда было решено взять город силой.
Бомбовый и штурмовой удар по Кенигсбергу наносился с интервалами в тридцать секунд. Спешили, ибо ухудшались погодные условия. Нижняя кромка облаков висела на высоте 80—120 м над городом. Кресты храмов и высокие заводские трубы с громоотводами протыкали облака. Штурмовикам было приказано не входить в облака, а работать с подоблачной высоты, лавируя между трубами и шпилями, рискуя быть сбитыми своими же. Минами, снарядами и бомбами, которые летели из‑за облаков.
Четверка, которую я вел, должна была нанести бомбовый удар по одному из внутренних фортов, на окраине города. По компасу и створу хорошо известных мне ориентиров легли на боевой курс. Только я скомандовал атаку и сбросил бомбы, как мой самолет сильно встряхнуло и мотор выбросил масло. Задымился и заглох. Мой стрелок Карасев, сидевший сзади у турельного пулемета, крикнул мне по телефону: «Товарищ майор, мы горим!»
— Ничего. Держитесь покрепче! Будем садиться, — успокоил я его. А сам думаю, хватило бы подлетной инерции, чтоб выскочить за город. Скорость приближалась к критической. Самолет может просто рухнуть. И в этот момент за крышами домов я увидел высокую насыпь кольцевой железнодорожной линии. Всего на несколько сантиметров выше этой насыпи мне удалось «перетянуть» самолет через насыпь. Но за насыпью поперек нашего планирования стоял домик. Это уже смерть! Обойти его уже не было никакой возможности. Единственное, что я успел, — это подвернуть немного руля, чтоб не в стену врезаться, а в широкое окно — все мягче удар. И… проткнул корпусом домик и вывалился во двор.
Несколько мгновений сидели, боясь пошевелиться, — живые мы или нам кажется? Потом отряхнулись от пыли и кирпичных обломков и стали выбираться из помятого фюзеляжа. Ощупали друг друга: живы и невредимы. Чудо! А вокруг рвутся мины и снаряды: наши наступают. Спустя несколько минут нас окружили пехотинцы. Пообнимались, и они побежали дальше. А мы с Карасевым пошарили в доме и обнаружили два исправных велосипеда. На
них и двинули искать свою часть. Карасев умел ездить на велосипеде, я же измучился, пока мы добрались домой.
К утру были у себя. Через час уже осматривали новый самолет, который получили вместо сбитого. Перекусили, вздремнули, и в полет.
После Кенигсберга работа штурмовиков мало походила на схватки с неприятелем. Скорее это было избиение фашистов. Советская авиация полностью господствовала над всем театром военных действий.
16 мая 1963 г.
ЮРИЙ ЧЕПИГА.
А теперь я приведу выписку из летной книжки Юрия Яковлевича:
— 53 уничтоженных (не подлежащих ремонту) танка,
— 75 различных орудий и минометов,
— 2 бронепоезда,
— 6 дотов и фортов, разрушенных в районе Бреста, Гумбинена, Кенигсберга, Пиллау,
— около 400 автомашин с войсками и техникой,
— 4 железнодорожных эшелона, уничтоженных на станции Полотняный завод под Калугой, на участке ж. д. между Спасс — Деменском и Ельней и на ст. Ржев,
— 2 железнодорожных моста под Старой Руссой и Смоленском у Дрогобужа,
— 1 переправа через Неман в Каунасе,
— 4 немецких штаба в разных селениях,
— 1 морской транспорт в Балтийском море,
— 25 бомбардировщиков на аэродромах Вязьмы, Шаталова, Витебска, Фишхаузена,
— 5 истребителей и 1 бомбардировщик, сбитые в воздухе,
и т. д.
В одном из писем Юрий Яковлевич написал мне: «Я хочу, чтобы читатель мой знал — главным для меня было исполнение долга перед Родиной. Иногда в пылу схватки с врагом меня ослепляли вспышки гнева, и тогда я был особенно хладнокровен и беспощаден. Но никогда я не злобствовал и не мстил. Я наказывал врага мастерством боевого полета».
Я верю этим словам. Это его характер, это сама суть
его. За долгие годы, которые я знал его, я не видел, чтоб он злился или хотя бы сердился на кого‑то или на что‑то. Он был странный, но он был терпимый, он был доверчивым до наивности и по — настоящему добрым. А если нарывался на злость, умел как‑то погасить ее своим уникальным искусством побеждать, дарованным ему самим Господом Богом.
И воевал он и жил несуетливо, хладнокровно и расчетливо. Держался среди людей тихо, незаметно.
После увольнения в запас в 1953 году долгое время работал на Туапсинском судоремонтном заводе. Потом по линии Общества'по распространению знаний ходил и ездил по путевкам, выступал перед молодежью с рассказами о боевой жизни. Все он делал аккуратно, основательно. И ни одной праздной минуты.
Недавно я побывал в Москве и, конечно же, съездил на Поклонную гору. Там, в зале Боевой Славы, в списках Героев Советского Союза я нашел имя моего героя.
И снова воспоминания захлестнули меня. Приехал домой, достал архивы, все, что с ним связано, — письма, фотографии, блокноты с записями, перечитал и сел за письменный стол. Захотелось в наше развальное и развратное время рассказать людям от человеке, который жизнь отдал служению Родине. О Человеке с большой буквы. Может, кому‑то из нынешних людей западет в душу хоть малая толика того несказанного света, который излучала душа Юрия Яковлевича. Может, хоть на миллиметр подвигнет кого на хороший поступок или заставит задуматься о своей судьбе, о судьбе страны, родной земли, на которой родила его мать. На которой вырос и растит своих детей и внуков. Может, задумается над тем, что творится, и ужаснется.
На этом я намеревался поставить точку. Но заглянул в конверт, который казался мне пустым. И обнаружил в нем письмо на листочке в линеечку. Это было последнее письмо Юрия Яковлевича. На нем не было обычного номера и нет даты. По неясному штемпелю можно догадаться, что отправлено оно было в конце 1974 года. И я еще вспомнил кое‑что, о чем не могу не написать. Он пишет:
