Да. Я был прав. Эта людная духота вагона дала первые штрихи новой повести Жени Дубровина. Оказывается, он все видел, все замечал, все слышал, все запоминал. Я уз

наю потом в повести и наш аэропорт, и наш город, и этот пейзаж за окном вагона, и горы вдали, и эти две женские головки: беленькую и черненькую. Только девушки не в поезде будуг ехать, а лететь в самолете. И зачем‑то по авторской воле они погибнут в катастрофе. Зачем? Чтоб обострить сюжет? Чтобы повергнуть Глорского в психологический ср? э1в? Испугался продолжения их отношений? Последнее мне^ кажется наиболее вероятным. Повесть пошла бы тогда по облегченному пути. Друзьям надо было бы сходить с маршрута.

А может, он разделался с ними из опасений, чтоб кто-нибудь не подумал чего‑нибудь? Ведь были же они и впрямь, эти беленькая и черненькая головки. Как два метеорита вошли в маршруг нашего странного похода, в наш микроскопический отрезок жизни, и канули в бездну.

Обладатели головок поднялись с мест, а Женя зачем-то достал кошелек. Черненькая поправила прическу, ухитряясь каким‑то образом видеть свое отражение в стекле окна, обладательница белой головки привела в порядок кофточку на груди. И они двинулись вдоль вагона в нашу сторону. Женя толкнул меня локтем — смотри, мол. Я смотрел, как говорится, в оба. У черненькой кругловатое приветливое лицо. Беленькая — просто блеск. Красивая. И я понял, почему Женя ширнул меня в бок. Вот они поравнялись с нами, Женя, сидевший с краю, обратился к беленькой.

— Тоня, не откажите в любезности…

— Что такое? — остановилась та.

— Мой друг, — Женя кивнул на меня, — вчера обгорел на солнце и едва жив. Если не напоить ех'о пивом — он задымится. Вы же в буфет идете?

— Да.

— А вы откуда нас знаете? — вернулась черненькая, видя, что подруга ее задержалась.

— Я давно за вами слежу, Нина, — заговорил Женя, доставая из кошелька деньги.

Нина закатила глаза.

— Чудеса да и только! Может вы знаете, куда делись наши мужья?

— Знаю. Они отстали от поезда. Побежали в магазин за бутылкой и отстали.

— Почему? — растерялась Нина.

— Потому что надо было в Краснодаре разрешить им купить бутылку.

— Вот это да, Нинка! — сказала Тоня, машинально принимая от Жени деньги. — Ив самом деле, мы не разрешили им бутылку взять… А вы откуда про нас все знаете?

— Это он, — Женя небрежно качнул головой в мою сторону.

— А он откуда знает? — Нина стала так, чтоб хорошенько рассматривать нас. — А ну‑ка, говорите, куда наших мужей подевали!..

Дело принимало неожиданно серьезный оборот.

— А? Старик? — повернулся ко мне Женя. — Куда мы дели их мужей?

Я сидел, как истукан. Шевелиться не мог, потому что обгорел, по его словам. Надо подыгрывать. Я уже начинал злиться на Женю: он придумывает, а мне отдувайся.

— А? — повторил он, видимо, и сам уже не рад такому обороту дела. — Куда ты дел ребят?

Я молчал.

— Он, девочки, обожженный. На солнце обгорел. Скорей несите пиво, иначе вы будете виноваты.

Девушки переглянулись, посмотрели на нас, как на ненормальных, и пошли дальше. Женя успел поймать Тоню за руку и сунуть ей еще трояк.

— Нам пива, себе конфет…

Теперь я мог заговорить.

— Ты, Женя, молодой, интересный, преуспевающий ухажер! Зачем тебе понадобились эти девочки?

— Они мне не нужны. Но разве ты не хочешь пива?

— Хочу.

— Сейчас будет пиво.

— Я бы мог сходить и купить.

— Это мне надо подниматься, чтоб тебя выпустить. А мне пошевелиться больно. Во — вторых, надо беречь силы, нам через горы идти.

— Но откуда ты знаешь, как их зовут?

— Старик, у меня стопроцентный слух.

Все просто.

Ну а мужиков каких‑то, отставших в Холмской от поезда, мы действительно видели. Только я уже забыл об этом, а он помнил и обыграл так ловко.

Нина и Тоня принесли пива, пытались угостить нас конфетами, которые они купили себе на Женины деньги, мы отказались, они отдали ему сдачи: два пятака. Женя взял и сказал: «Чтоб нам еще встретиться».

— Нет, правда, — обращаясь почему‑то ко мне, спросила Нина: — вы видели, как они отстали?

— Видел.

Девушки уставились друг на дружку.

— А мы, дуры, сидим, ждем их, думаем, они в буфете в очереди стоят…

И они пошли на свои места. Мы молча, с жадностью попили пива.

— Поспим, — сказал Женя и ссунулся в кресле.

Спать мне не хотелось, и я стал смотреть в окно. Желтые поля, бегущие столбы линии передач, белесое небо над перегретой землей.

Духота в вагоне достигла, кажется, предела. Из открытых фрамуг долетали тощие струи свежего воздуха и тут же растворялись.

Скорей бы выйти из вагона на простор. Я закрыл глаза и представил себе, как мы с Женей идем по лесной дороге. Лес дышит прохладой, воздух пахнет листвой и родниковой водой.

— Да, старик, — разомкнул пересохшие губы Женя, — родниковой бы водички сейчас. И в холодочке под деревом посидеть. Как ты думаешь, под каким деревом мы лучше посидели бы?..

— «Несмотря на отчаянное сопротивление человека, окружающая среда продолжает нас окружать», — пробормотал я фразу, пришедшую на ум.

Женя открыл глаза.

— Где ты вычитал такое?

— Не помню.

— Кстати, старик, об окружающей среде. Мы идем в лес, в горы, а что мы знаем про лес?

Я кое‑что знал. Я окончил лесотехничесю й техникум и долгое время работал в лесной промышленности, потом в лесном хозяйстве. Сначала рубил лес, потом восстанавливал его.

Когда я был совсем маленький, отец работал на каменоломнях. Жалованья его не хватало на семью, и мать подрабатывала тем, что носила из леса кизил, терен, груши, кислицы, грибы, дрова. А то и просто нажнет мешок травы на прогалинах, продаст и купит нам чего‑нибудь. А после войны мы держали в лесу за перевалом огород и тем перебивались. Плюс дары леса, конечно. Если б не огород и не дары леса, не знаю, как бы мы выжили. Так что лес для меня и кормилец, и спаситель. И надо же —

такая неблагодарность в ответ: стал дипломированным специалистом по лесозаготовкам. Потом, правда, перешел в систему лесного хозяйства. А там у меня были уже другие функции.

— Я кое‑что знаю, — сказал я, понимая, куда клонит Женя. — В лесу сейчас хорошо.

— Глубокая мысль. Еще.

— В лесу много кислорода. И прохладно.

— Отличная мысль! Ты знаешь природу, старик.

— Одному человеку требуется в год от 300 до 500 кэгэ кислорода.

Женя вскинул брови.

— Я тебя понял, старик. Народ будет бережно относиться к лесу.

— Тем более, что в нашей с тобой автономии уникальные леса. Реликтовые. Почти такие же росли сто тридцать миллионов лет назад. Представляешь? Это же третичный период!..

В Абинске мы сошли с поезда. Нам помахали в окно Нина и Тоня.

На маленькой пристанционной площади стояла бортовая машина. И Женя, терпеливый, мужественный Женя, остановился возле нее с явным намеком. Он сбросил с обожженных плеч рюкзак и посмотрел на меня умоляющими глазами. Я все понял: пешком, конечно, хорошо, но на машине лучше. Я подошел к шоферу и вступил с ним в переговоры.

Машина, оказывается, из Шапсугской (нам по пути). Вот пройдет московский поезд, тогда они поедут.

— Подвезти? А кто вы такие?

— Туристы.

— Путешественники, — поправил меня Женя.

От такой его поправки шофер почему‑то подобрел.

— A — а!.. Пугешественники. Это хорошо. Вот продадут наши бабы свою продукцию, тогда и поедем. Ежели, конешно, место будет.

Мы сели на свои рюкзаки и стали ждать. И наш поезд, которым мы прибыли, тоже стоял и ждал: он должен пропустить московский скорый.

Женя сказал:

— Сейчас приедут их мужья.

На перрон неуверенно вышли Нина и Тоня. Словно два цветочка. Нина в красной юбочке горошком, Тоня —

в зеленой, волнами. И маленький пустой перрон сразу ожил. Я подал им знак рукой.

— Не надо, старик, — сказал Женя. — Сейчас приедут их мужья. Пьяные и злые. Могут быть неприятности.

Я отвернулся.