При всем своем богатейшем воображении он никогда бы не подумал… но сейчас не было времени на размышления, да и размышлять было нечем. Кабинет вдруг исчез, и Тэд оказался в Риджуэйской части Бергенфилда, где прошло его детство. Район был таким же пустынным и тихим, как дом в кошмарном сне со Старком; Тэд смотрел на безмолвный пригород мертвого мира.
И все-таки не совсем мертвого. Потому что на крышах домов сидели щебечущие воробьи. На каждой крыше, на каждой телеантенне. На каждом дереве. На всех проводах. На крышах машин, припаркованных у тротуара. На большом синем почтовом ящике на углу Дюк-стрит и Мальборо-лейн. На велосипедной стойке перед входом в небольшой супермаркет на Дюк-стрит, куда мать посылала Тэда за хлебом и молоком, когда он был мальчишкой.
Мир был полон воробьев, ждущих команды взлететь.
Тэд Бомонт у себя в кабинете откинулся на спинку стула, в уголках его губ пузырилась слюна, ноги судорожно дергались. Теперь на всех подоконниках сидели воробьи — сидели тесными рядами и смотрели на Тэда, словно зрители в птичьем театре. У него изо рта вырвался долгий булькающий звук. Глаза закатились, так что остались видны лишь белки.
Карандаш прикоснулся к бумаге и начал писать.
нацарапал он в самом верху страницы. Затем опустился на две строчки вниз, поставил L-образный значок, которым Старк всегда отмечал каждый новый абзац, и написал:
Женщина начала отступать от двери. Начала еще прежде, чем дверь, открывавшаяся вовнутрь, успела остановиться, но было уже слишком поздно. Моя рука метнулась со скоростью пули из узкой щели между дверью и косяком и схватила женщину за запястье.
Воробьи взвились в воздух.
Они взлетели все разом, как по команде. И те, что были у него в голове, из давнишнего Бергенфилда, и те, что сидели за окнами его кабинета в Ладлоу… теперешние, настоящие. Они поднялись в оба неба: в белое весеннее небо 1960-го и темное летнее небо 1988-го.
Поднялись и улетели прочь — вихрем хлопающих крыльев.
Тэд выпрямился… но его рука была по-прежнему словно приклеена к карандашу, тянувшему ее за собой.
Карандаш писал сам по себе.
У меня получилось, ошеломленно подумал он, вытирая слюну со рта и подбородка левой рукой. У меня получилось… и, видит Бог, лучше бы я этого не затевал. ЧТО ЭТО?
Он смотрел на слова, лившиеся из-под его руки, его сердце колотилось так сильно, что он чувствовал в горле удары учащенного пульса. Предложения, возникавшие на бумаге синими линиями, были написаны его собственным почерком — но, с другой стороны, все книги Старка тоже были написаны его почерком. Если у нас одинаковые отпечатки пальцев и образцы голоса, если мы предпочитаем одну и ту же марку сигарет, было бы странно, если бы почерк был разным, подумал Тэд.
Да, почерк такой, как всегда. Но откуда берутся слова? Явно не из его головы; сейчас у него в голове не было ничего, кроме ужаса и оглушительного смятения. Рука вообще ничего не чувствовала. Кисть правой руки даже не онемела, ее словно не было вовсе. Никакого давления в пальцах не ощущалось, хотя Тэд видел, что так крепко сжимает карандаш, что кончики большого, указательного и среднего пальцев побелели. Ему в руку как будто вкололи новокаин.
Он дошел до конца первой страницы. Его бесчувственная рука перевернула страницу, бесчувственная ладонь разгладила следующий лист, посильнее прижав корешок, чтобы дневник раскрылся получше, и продолжила писать.
Мириам Каули открыла рот, чтобы закричать. Я стоял прямо за дверью и терпеливо ждал уже больше четырех часов, не выпив ни одной чашки кофе, не выкурив ни одной сигареты. (Курить хотелось ужасно, и я обязательно закурю, когда все закончится, но не сейчас. Сейчас запах мог ее насторожить.) Я напомнил себе, что надо будет закрыть ей глаза, когда я перережу ей глотку.
С нарастающим ужасом Тэд осознал, что читает отчет об убийстве Мириам Каули… и теперь это был не сбивчивый, невразумительный набор слов, а вполне связное, жесткое повествование человека, который на свой жуткий манер был очень даже успешным писателем — настолько успешным, что миллионы людей покупали его книги.
Дебют Джорджа Старка в документальной литературе, подумал Тэд, борясь с подступающей тошнотой.
Он сделал именно то, что хотел: установил контакт, каким-то образом пробрался в сознание Старка, точно так же, как Старк, видимо, пробирался в его собственное сознание. Но кто знает, какие чудовищные, неведомые силы он при этом затронул? Кто может знать? Воробьи — и осознание того, что они настоящие, — уже напугали его до смерти, но это было еще хуже. Неудивительно, что карандаш показался ему теплым на ощупь. Разум этого человека пылал, как топка.
А теперь… Господи! Вот оно! Выходит из-под его собственной руки! Господи Боже!
— Думаешь, что сумеешь проломить мне башку этой штукой, да, сестренка? — спросил я. — Скажу тебе одну вещь: это не самая счастливая мысль. А знаешь, что бывает с людьми, которые теряют счастливые мысли?
Теперь по ее щекам текли слезы.
Что с тобой, Джордж? Ты растерял все счастливые мысли?
Неудивительно, что сукин сын на мгновение сбился, услышав от Тэда эти слова. Если верить тому, что написано, ту же самую фразу Старк произнес перед тем, как убить Мириам.
Я был в его голове, когда все это происходило, — я там БЫЛ. Вот почему я сказал эту фразу, когда разговаривал с ним в магазине.
Вот Старк заставляет Мириам позвонить Тэду, диктует ей номер из ее записной книжки, потому что она от испуга его забыла, хотя случались недели, когда ей приходилось набирать этот номер десятки раз. Для Тэда ее забывчивость — как и то, что Старк понимал, в чем причина этой забывчивости, — была одновременно жуткой и убедительной. А теперь Старк взмахнул бритвой…
Тэд не хотел это читать. Он не станет это читать. Он поднял руку, отрывая от бумаги бесчувственную кисть, державшую карандаш. Кисть казалась тяжелой, как будто налитой свинцом. Едва карандаш оторвался от бумаги, рука вновь обрела чувствительность. Мышцы свело, средний палец налился тупой болью; карандаш оставил на нем вмятину, которая уже начинала краснеть.
Он взглянул на исписанную страницу со смесью ужаса и немого изумления. Меньше всего на свете ему хотелось сейчас возвращать карандаш на бумагу и вновь замыкать эту цепь, соединявшую его со Старком… но он затеял все это вовсе не для того, чтобы прочесть отчет об убийстве Мириам Каули из первых рук, верно?
А если птицы вернутся?
Но они не вернутся. Птицы сделали свое дело. Соединение, которое Тэд сумел установить, держалось крепко и действовало исправно. Тэд понятия не имел, откуда он это знает. Он просто знал.
Где ты, Джордж? — подумал он. Почему я тебя не чувствую? Потому что ты не осознаешь моего присутствия, как я сам не осознаю твоего? Или тут что-то другое? Мать твою, ГДЕ ТЫ?
Он держал эту мысль в голове, стараясь представить ее в виде неоновой вывески, горящей ярко-красным. Потом снова сжал в руке карандаш и поднес его к раскрытому дневнику.
Как только кончик карандаша коснулся бумаги, рука поднялась сама по себе, перевернула страницу и разгладила чистый лист, как уже было однажды. Потом карандаш написал:
— Это не важно, — сказал Машина Джеку Рэнгли. — Все места одинаковы. — Он помедлил. — Кроме, может быть, дома. Я это узнаю, когда туда доберусь.
