Трое мужчин, стоявших на крыльце в то субботнее утро, явно не относились ни к рьяным поклонникам Бомонта или Старка, ни к сумасшедшим маньякам… если только маньяки не взяли моду разъезжать на полицейских машинах. Лиз открыла дверь, чувствуя смутное беспокойство, которое одолевает даже самых добропорядочных граждан, когда к ним без вызова заявляется полиция. Наверное, если бы у Лиз были дети, достаточно взрослые, чтобы шататься по улицам в это дождливое субботнее утро, сейчас она бы уже начала беспокоиться, все ли с ними в порядке.
– Да?
– Миссис Элизабет Бомонт? – спросил один из полицейских.
– Да, это я. Чем могу вам помочь?
– Ваш супруг дома, миссис Бомонт? – спросил второй полицейский. Эти двое были в одинаковых серых дождевиках и фуражках с эмблемой полиции штата.
Нет, это призрак Эрнеста Хемингуэя стучит по клавишам там наверху, чуть не вырвалось у нее, но, конечно, она сдержалась. Сначала был только испуг, не случилось ли с кем-то беды, потом – фантомное чувство вины, из-за чего сразу возникло желание сказать что-нибудь резкое или язвительное. И не важно, что именно и какими словами, смысл этих слов будет один: Уходите. Вас сюда не звали. Мы ничего не сделали. Лучше идите к тем, кто действительно что-то сделал.
– А зачем он вам, позвольте спросить?
Третьим полицейским был Алан Пэнгборн.
– По долгу службы, миссис Бомонт, – ответил он. – Можно с ним поговорить?
2
Тэд Бомонт не вел регулярных дневниковых записей, но иногда делал заметки о каких-то событиях в жизни, которые его заинтересовали, позабавили или напугали. Для этого у него была специальная тетрадка в переплете, к которой его жена не проявляла особенного интереса. На самом деле от большинства записей в этой тетрадке Лиз пробирала дрожь, хотя она никогда не говорила об этом мужу. Они были пугающе отстраненными, словно это писал не сам Тэд, а его второе я, что держалось поодаль и составляло отчет о его жизни с позиции стороннего и почти безразличного наблюдателя. Однако длинная запись, сделанная после визита полиции утром четвертого июня, несла в себе необычайно мощный эмоциональный заряд.
Теперь я чуть лучше понимаю «Процесс» Кафки и «1984» Оруэлла [писал Тэд]. Нельзя читать эти книги исключительно как политические романы. Это будет большой ошибкой. Я всегда думал, что моя затяжная депрессия, когда я закончил «Танцоров» и вдруг обнаружил, что за ними меня ничего не ждет – ну, кроме выкидыша у Лиз, – была самым болезненным и эмоционально тяжелым переживанием в нашем браке, но то, что случилось сегодня, кажется еще хуже. Я уговариваю себя, что причина лишь в свежести впечатлений, но, сдается мне, дело не только в этом. Я говорю себе: если те, прежние раны – моя черная полоса и потеря первых близнецов – уже затянулись, так что остались лишь шрамы, значит, и эта новая рана затянется… но почему-то не верю, что время залечит ее до конца. От нее тоже останется шрам. Он будет короче, но глубже – как выцветающая отметина от нежданного удара ножом.
Я уверен, что полицейские действовали строго в рамках закона, согласно присяге (если они еще принимают присягу; хотя, думается, принимают). И все-таки у меня было – и не прошло до сих пор – ощущение, что мне угрожает опасность быть затянутым в безликую бюрократическую машину, и она, эта машина… не люди, а механизм… будет крутиться без устали, выполняя свою работу, пока не перемелет меня окончательно. Потому что работа машин – перемалывать людей в фарш. И мои крики никак не ускорят и не замедлят процесс перемола.
Лиз заметно нервничала, когда поднялась ко мне в кабинет и сказала, что пришли полицейские. Они хотят меня видеть, но не говорят зачем. Она сказала, что среди них был Алан Пэнгборн, шериф округа Касл. Кажется, я его пару раз видел, но запомнил его лицо только по фотографиям, время от времени появлявшимся в «Вестнике Касл-Рока».
Мне стало любопытно. Я даже обрадовался, что у меня появился повод оторваться от пишущей машинки, где мои персонажи уже неделю упорно ведут себя совершенно не так, как хочется мне. Если у меня и были какие-то мысли, в чем тут может быть дело, я думал, что это связано с Фредериком Клоусоном или с какими-то нежелательными последствиями той статьи в «Пипл». Так оно и оказалось, хотя не в том смысле, в каком думал я.
Не знаю, удастся ли мне правильно передать настроение этой встречи. Не знаю даже, имеет ли это значение. Просто мне кажется важным попробовать. Они стояли в прихожей, у подножия лестницы, трое крупных мужчин (полицейских не зря называют «быками»), роняющих на ковер капли воды.
– Тадеус Бомонт? – осведомился один из них – это был шериф Пэнгборн, – и вот тогда-то и начало происходить то изменение эмоционального фона, которое я хочу описать (или хотя бы обозначить). Любопытство и радость короткого отдыха от пишущей машинки еще оставались, но теперь к ним прибавилось замешательство. И чуть-чуть беспокойства. Полное имя, но без «мистера». Как будто судья обращается к обвиняемому, готовясь зачитать приговор.
– Да, верно, – ответил я. – А вы – шериф Пэнгборн. Я знаю, потому что у нас есть дом в Касл-Роке. – Я протянул ему руку для рукопожатия. Жест, доведенный до автоматизма у всякого хорошо воспитанного американца.
Он взглянул на мою руку, и у него сделалось такое лицо… как будто он открыл холодильник и обнаружил, что рыба, купленная на ужин, протухла.
– Я не пожму вам руку, – сказал он, – так что лучше убрать ее сразу и не ставить нас обоих в неловкое положение.
Странно, что он так сказал. Это была откровенная грубость, но меня больше встревожило, как он это сказал. Как будто подумал, что я рехнулся.
И вот тут я испугался. Даже теперь мне трудно поверить, как быстро, как чудовищно быстро мои чувства промчались от обыкновенного любопытства и маленькой радости вырваться из привычной рутины к неприкрытому страху. В то мгновение я понял, что они пришли вовсе не для того, чтобы просто о чем-то со мной побеседовать. Они были уверены, что я что-то сделал, и в тот первый миг страха – «я не пожму вам руку» – я сам в это поверил.
Вот что мне хочется выразить. В то мгновение мертвой тишины, последовавшей за отказом Пэнгборна пожать мне руку, я и вправду поверил, что виновен во всем… и не могу не признать себя виноватым.
3
Тэд медленно опустил руку. Краем глаза он видел Лиз, сцепившую пальцы в замок так крепко, что побелели костяшки, и ему вдруг захотелось разъяриться на этого копа, которого пригласили в дом – и который отказался пожать хозяину руку. На этого копа, чья зарплата – пусть даже малая ее часть – выплачивается из тех налогов, которые Бомонты платят за дом в Касл-Роке. На этого копа, который напугал Лиз. Который напугал и его самого.
– Ну ладно, – проговорил Тэд ровным голосом. – Если вы не хотите пожать мне руку, тогда, может быть, скажете, зачем вы здесь?
В отличие от полицейских штата Алан Пэнгборн был не в плаще, а в короткой непромокаемой куртке. Он запустил руку в задний карман, достал какую-то карточку и принялся читать по ней вслух. Тэд даже не сразу сообразил, что ему зачитывают «предупреждение Миранды».
– Как вы правильно сказали, мистер Бомонт, меня зовут Алан Пэнгборн. Я шериф округа Касл, штат Мэн. Я здесь затем, что мне надлежит допросить вас по делу, связанному с особо тяжким преступлением. Допрос пройдет в отделении полиции штата в Ороно. Вы имеете право хранить молчание…
– Господи Боже, пожалуйста… что происходит? – спросила Лиз, а потом Тэд услышал свой собственный голос, наложившийся поверх голоса шерифа:
– Черт, погодите минутку. Одну минуту. – Он хотел прореветь эти слова, но хотя его мозг и дал легким команду врубить голос на полную мощность, всегда убивавшую все разговорчики в аудитории, на деле он выдал лишь слабое возражение, которое Пэнгборн даже и не заметил.
