Он пришел как в тумане, размышлял Тэд, прихлебывая молоко. Потом он быстро оправился — так быстро, что даже страшно, — но в самом начале он был как в тумане. Он, наверное, спал. Возможно, ему снилась Мириам, но я сомневаюсь. Для сна то, к чему я прикоснулся, было уж слишком отчетливым. Думаю, это память. Думаю, это архив в подсознании Джорджа Старка, где он хранит свои воспоминания, аккуратно записанные и расставленные по местам. Думаю, если бы он забрался в мое подсознание — и, возможно, он уже забирался, — то нашел бы там что-то подобное.

Он отпил еще молока и взглянул на дверь в кладовку.

Интересно, а можно ли заглянуть в его мысли, когда он бодрствует… в его СОЗНАТЕЛЬНЫЕ мысли?

Наверное, да… но Тэд знал, что это вновь сделает его уязвимым. И в следующий раз это может быть не карандаш, вбитый в руку. Это может быть нож для бумаги, воткнутый в шею.

Это вряд ли. Я ему нужен.

Да, но он сумасшедший. А сумасшедшие не всегда блюдут свои собственные интересы.

Тэд посмотрел на дверь в кладовку и подумал, что можно войти туда… и снова выйти на улицу, с другой стороны дома.

Могу я заставить его что-нибудь сделать? Как он заставил меня?

Тэд не знал ответа на этот вопрос. По крайней мере на данный момент. Экспериментировать не хотелось. Один неудачный эксперимент — и можно отправиться к праотцам.

Он допил молоко, сполоснул стакан и поставил его в сушилку для посуды, потом вошел в кладовку. Здесь, между полками с консервами справа и полками с запасом бумаги слева, располагалась невысокая дверца, ведущая на лужайку за домом, которую Бомонты называли задним двором. Тэд отпер дверцу, распахнул ее и увидел столик для пикника и мангал, стоявшие во дворе в молчаливом карауле. Он шагнул на асфальтовую дорожку, которая огибала дом и соединялась с главной подъездной дорожкой на той стороне.

В бледном свете неполной луны дорожка блестела, как черное стекло. Стекло, испещренное белыми кляксами.

Проще говоря, воробьиное дерьмо, подумал Тэд.

Он медленно прошел по дорожке и остановился прямо под окнами своего кабинета. На горизонте показался большой грузовик, ехавший по шоссе № 15. Его яркие фары на миг осветили лужайку и асфальтовую дорожку. За этот миг Тэд успел разглядеть трупики двух воробьев — крошечные комочки перьев с торчащими кверху лапками. Грузовик исчез в темноте. В лунном свете трупики птиц вновь превратились в бесформенные пятна теней.

Значит, они настоящие, подумал Тэд. Воробьи настоящие. Его вновь охватил тот же слепой, тошнотворный ужас, вызывающий ощущение чего-то не очень пристойного. Он невольно сжал кулаки, и левая рука отозвалась вспышкой боли. Действие перкодана уже проходило.

Они были здесь. Они настоящие. Как такое возможно?

Он не знал.

Я их откуда-то вызвал или создал из ничего?

Этого он тоже не знал. Но в одном был уверен: воробьи, прилетавшие сегодня ночью, настоящие воробьи, появившиеся перед трансом, были лишь частью всех возможных воробьев. Лишь малой частью. Может быть, микроскопической.

Никогда, подумал он. Пожалуйста… больше никогда.

Впрочем, он подозревал, что его желания здесь ничего не решают. Вот в чем истинный ужас: он открыл в себе некий страшный, сверхъестественный дар, но не мог им управлять. Сама мысль о том, чтобы им управлять, казалась нелепой.

Он почему-то не сомневался, что до того, как все это закончится, они еще вернутся.

Тэд зябко поежился и вернулся обратно в дом. Проскользнул в свою собственную кладовку, словно какой-то домушник, запер дверь на замок и пошел спать. Но перед тем как подняться наверх, принял еще одну таблетку перкодана, запив ее водой из-под крана на кухне.

Лиз не проснулась, когда он лег рядом с ней. Сам Тэд заснул только под утро, провалился в колючий, прерывистый сон, в котором его окружали взвихренные кошмары, до которых было никак не дотянуться.

Пробуждение было совсем не похоже на пробуждение.

Впрочем, если подумать, он вообще никогда не бодрствовал и не спал по-настоящему, по крайней мере в том значении этих слов, в каком их понимают нормальные люди. В каком-то смысле он спал всегда и лишь перемещался из одного сна в другой. В этом смысле его жизнь — то немногое, что он из нее помнил, — была подобна набору бесконечных китайских коробочек или необозримому залу кривых зеркал.

Этот сон был кошмаром.

Он медленно пробудился от сна, зная, что по-настоящему и не спал. На короткое время Тэду Бомонту удалось пробраться к нему в сознание и подчинить его своей воле. Говорил ли он что-то, выдал ли что-то, пока находился во власти Бомонта? Ему казалось, что да… но при этом он был уверен, что Бомонт ничего не поймет и не сможет отделить действительно важные вещи от совершенно не важных.

А еще он проснулся с болью.

Он снимал двухкомнатную «малогабаритку» в Ист-Виллидже, сразу за авеню Би. Открыв глаза, он обнаружил, что сидит за кривобоким кухонным столом, а перед ним лежит раскрытый блокнот. По выцветшей старой клеенке, покрывавшей стол, текла алая струйка крови. И ничего удивительного: его правая кисть была проткнута шариковой ручкой фирмы «Бик» почти насквозь.

Сон понемногу вспоминался.

Вот так он и выкинул Бомонта из своего сознания. Это был единственный способ разорвать связь, которую этот трусливый говнюк каким-то образом исхитрился установить между ними. Трусливый? Да. Но еще хитрый. И лучше об этом не забывать. Да, лучше не забывать.

Старк смутно припоминал, что ему снилось, как они с Тэдом лежали рядом, в одной постели — они разговаривали, и поначалу это казалось приятным и приносило какое-то странное утешение, — словно болтаешь с братом, когда уже погашен свет.

Только они не просто болтали, да?

Они делились друг с другом секретами… или, вернее, Тэд задавал вопросы, а Старк ловил себя на том, что отвечает. Отвечать было приятно и утешительно. Но еще и тревожно. Сначала его насторожили птицы — почему Тэд продолжает расспрашивать его о птицах? Не было никаких птиц. Может быть, только однажды… давным-давно… но теперь — нет. Это просто уловка, жалкая попытка выбить его из колеи. Но постепенно тревога росла, потому что включился инстинкт самосохранения — и этот инстинкт обострялся по мере того, как Старк все упорнее старался проснуться. У него было чувство, что его держат под водой, пытаются утопить…

И вот в этом сумеречном состоянии, в полусне и полуяви, он пришел в кухню, открыл блокнот и взял шариковую ручку. Тэд не пользовался такими, но разве это должно иметь значение? Наверняка он сейчас тоже писал, у себя за столом за пятьсот миль отсюда. Ручка была неправильной, конечно, даже лежала неправильно — в его руке, — но он сделает это. Сейчас.

Он видел, как его рука выводит на чистом листе: «Распадаюсь на ЧАСТИ». К тому времени он был уже очень близок к волшебному зеркалу, отделявшему сон от яви, и старался передать ручке у себя в руке свои собственные мысли, управлять тем, что появится, а что не появится на бумаге, но это было тяжело. Господи Боже, как тяжело.

Он купил биковскую ручку и полдюжины блокнотов в магазинчике канцтоваров сразу, как только приехал в Нью-Йорк; еще до того, как снял эту убогую конуру. В магазинчике были и бероловские карандаши, и он хотел купить их, но не купил. Потому что не важно, чей разум движет карандашами, раньше их всегда держала рука Тэда Бомонта, и Старку надо было понять, сможет ли он разорвать эту связь. Поэтому он не стал покупать карандаши, а взял вместо них ручку.

Если бы он смог писать, если бы смог писать сам, все было бы хорошо и ему вообще не понадобился бы Бомонт, эта жалкая размазня. Но ручка была бесполезной. Как он ни старался, как ни пытался сосредоточиться, он не смог написать ничего, кроме своего имени. Он писал его снова и снова: «Джордж Старк, Джордж Старк, Джордж Старк», — до тех пор, пока уже в самом низу страницы слова не превратились в неразборчивые каракули дошкольника.