Он не рассказал ни о трансе, ни о том, что написал, пока пребывал в этом трансе, ни о том, что было написано на стене в квартире жертвы убийства в Вашингтоне. Теперь все это казалось таким же далеким, как вчерашний сон. На самом деле Тэд вдруг поймал себя на том, что пытается обратить все чуть ли не в шутку.

Однако доктор Юм отнесся к этому серьезно. Очень серьезно. Он направил Тэда в Медицинский центр Восточного Мэна, причем велел ехать уже сегодня. Он хотел, чтобы Тэд сделал полную рентгенограмму черепа и компьютерную аксиальную томографию.

Тэд поехал. Сначала ему сделали рентген, а потом велели засунуть голову в аппарат, похожий на промышленную сушильную машину. Аппарат гудел и трещал не меньше четверти часа, а потом Тэда выпустили на свободу… по крайней мере пока. Он позвонил Лиз, сказал, что результаты будут готовы в конце недели и что ему надо ненадолго съездить в университет.

— Ты уже что-то решил насчет звонка шерифу Пэнгборну? — спросила она.

— Давай подождем результатов обследования, — предложил он. — Посмотрим, что у нас там, а потом уж решим.

Он был у себя в кабинете, очищал ящики стола и полки от хлама, скопившегося за семестр, когда у него в голове вновь зачирикали птицы. Поначалу — лишь несколько отдельных трелей, но постепенно их становилось все больше и больше, и в конечном итоге они превратились в оглушительный хор.

Белое небо — он видел белое небо, изломанное силуэтами домов и телефонных столбов. И повсюду были воробьи. На каждой крыше, на каждом столбе. Они ждали только команды от группового сознания. И когда эта команда поступит, они разом сорвутся с мест и взовьются в небо со звуком, похожим на хлопанье тысячи простыней на ветру.

Тэд вслепую подобрался к письменному столу, нащупал стул и рухнул на него.

Воробьи.

Воробьи и белое весеннее небо.

Беспорядочная какофония звуков наполнила голову, и Тэд совершенно не соображал, что делает, когда придвинул к себе лист бумаги, схватил ручку и начал писать. Голова откинулась назад; глаза невидящим взглядом уставились в потолок. Ручка летала вперед-назад и вверх-вниз, словно сама по себе.

У него в голове все птицы разом взлетели, поднялись черным облаком, закрывшим белое мартовское небо в Риджуэйской части Бергенфилда, штат Нью-Джерси.

Он пришел в себя меньше чем через пять минут после того, как у него в голове раздались первые отдельные трели. Он был весь мокрый, левое запястье болело, но головной боли не было. Он опустил взгляд, увидел лист бумаги у себя на столе — оборотную сторону бланка заказа дополнительной партии учебников по американской литературе — и тупо уставился на то, что там было написано.

— Это ничего не значит, — прошептал он. Потирая виски кончиками пальцев, он ждал, что сейчас грянет головная боль или слова, нацарапанные на бумаге, вдруг как-то соотнесутся друг с другом и обретут смысл.

Он не хотел ни того ни другого… и ничего не случилось. Слова были просто словами, повторяющимися вновь и вновь. Некоторые из них явно всплыли из его сна о Старке; остальные казались бессвязной белибердой.

А голова не болела совсем.

На этот раз я не стану рассказывать Лиз, подумал он. Не скажу ей ни слова. И вовсе не потому, что мне страшно… хотя мне страшно. Все очень просто: не всякие тайны плохие. Есть хорошие тайны. Есть просто необходимые. И эта как раз из таких.

Он не знал, правда это или нет, но он понял что-то, что стало истинным освобождением: ему было все равно. Он очень устал думать, думать и думать — и все равно ничего не понимать. И еще он устал бояться, как человек, который шутки ради забрел в пещеру, а теперь начал подозревать, что заблудился.

Вот и не надо об этом думать. Очень правильное решение.

Да, решение правильное. Тэд не знал, сможет ли он об этом не думать… но твердо намеревался попробовать. Очень медленно он протянул руку, взял со стола бланк заказа и принялся рвать его на тонкие полоски. Мешанина скрюченных слов, нацарапанных на листе, начала исчезать. Он перевернул полоски, разорвал их поперек и бросил кусочки в мусорную корзину, где они упали, как конфетти, поверх другого мусора. Почти две минуты Тэд сидел, глядя на эти обрывки, и чуть ли не ждал, что сейчас они вылетят из корзины, сложатся вместе и лягут на стол целым листом, словно на отмотанной назад кинопленке.

Наконец он подхватил корзину и отнес в конец коридора, к стальной панели в стене рядом с лифтом. На табличке под ней было написано «МУСОРОСЖИГАТЕЛЬ».

Он открыл дверцу и выкинул мусор в черный желоб.

— Ну вот, — сказал он в летнюю тишину странно пустынного здания факультета. — Как и не было.

Здесь, у нас, это называется фаршем из дураков.

— Здесь, у нас, это называется чушью собачьей, — пробормотал Тэд и пошел обратно к себе в кабинет с пустой корзиной в руках.

Все закончилось. Вниз по желобу — в забвение. И пока не будут готовы результаты обследования — или пока не случится еще один приступ, отключка, транс, лунатизм, или что, черт возьми, это было, — он никому ничего не скажет. Ни единого слова. Скорее всего слова, написанные на бланке, были порождением его собственного сознания, как сон о Старке и пустом доме, и они совершенно не связаны ни с убийством Гомера Гамиша, ни с убийством Фредерика Клоусона.

Здесь, в Эндсвиле, где заканчиваются все рельсы.

— Это вообще ничего не значит, — сказал Тэд ровным, нарочито спокойным голосом, но когда он в тот день уезжал из университета, это было больше похоже на бегство.

Что-то было не так. Она поняла это сразу, как только вставила ключ в замок. Дверь в квартиру открылась прежде, чем ключ провернулся с серией знакомых и обнадеживающих щелчков. Ей ни на миг не пришла мысль о том, что она случайно забыла запереть дверь, когда уходила на работу, да, Мириам, и еще надо было повесить табличку: «ПРИВЕТ, ГРАБИТЕЛИ, ДЕНЬГИ ЛЕЖАТ В КАЗАНЕ НА КУХОННОЙ ПОЛКЕ».

Такая мысль не пришла ей в голову, потому что, когда проживешь в Нью-Йорке полгода или даже четыре месяца, о таких вещах не забываешь. Если живешь где-то в деревне, ты запираешь дом, может быть, только когда едешь в отпуск. Может быть, ты иногда забываешь закрыть дверь на замок, когда бежишь на работу, если живешь в маленьком городке вроде Фарго, штат Северная Дакота, или Эймса, штат Айова, но, прожив какое-то время в червивом Большом Яблоке, ты запираешь дверь даже тогда, когда относишь соседке по этажу чашку с сахаром. Забыть закрыть дверь — все равно что забыть, как дышать. Да, Нью-Йорк город культурный, тут полно музеев и галерей, но также полно наркоманов и психов, и лучше не испытывать судьбу. Так поступают только законченные дураки, а Мириам не была дурой. Может быть, глупенькой, но не дурой.

Поэтому она сразу сообразила, что что-то не так, и хотя воры, которые вломились в квартиру, скорее всего смылись уже не один час назад, забрав с собой все, что потом можно будет загнать (не говоря уже о восьмидесяти-девяноста долларах в казане… а может, и сам казан; в конце концов, это был очень хороший казан), все-таки не исключалась возможность, что они еще не ушли. Это было то самое предположение, которое в любом случае следует сделать. Как мальчишек, получающих свое первое в жизни настоящее ружье, первым делом — еще до того, как научат всему остальному, — учат предполагать, что ружье всегда заряжено. Даже когда ты его вынимаешь из фабричной упаковки, оно заряжено.

Она начала отступать от двери. Начала еще прежде, чем дверь, открывавшаяся вовнутрь, успела остановиться, но было уже слишком поздно. Из темноты показалась рука, метнулась со скоростью пули из узкой щели между дверью и косяком и схватила Мириам за запястье. Ключи упали на ковер в коридоре.