Из девятнадцати офицеров нашего Русского Легиона Чести выжили всего восемь. То есть семь, ведь подпоручик Малетин теперь ненастоящий. При прорыве германской линии обороны под Терни-Сорни погибли четверо, включая нашего священника Богословского. Хороший был дядька, Малетин хоть и не набожный человек, но своего тёзку очень уважал именно за отвагу и самоотверженность. Выпили, конечно, за помин души. Это не считается пьянством, поэтому доктору я почти не наврал.

Из приятного: всех нас, русских, представили к наградам: нижних чинов, а их осталось в живых двести двадцать семь — к Военным крестам, а офицеров — к Орденам Почётного легиона. Нас с полковником Готуа, уже действительных Кавалеров, сразу к третьей степени (Командоров). Представил сам командующий маршал Фош, так что отказа наверняка не последует. Я бы лучше взял деньгами, но сослуживцы довольны. Господа офицеры любят такие украшения мундиров больше, чем дамы ювелирку.

— Денщика с вами отправить, Андрей Николаевич? — поинтересовался на прощание полковник Готуа.

Денщик — это удобно, тем более что на жаловании мой Ухватов сейчас у французской казны, да только ведь я в ближайшее время в Россию возвращаться не планирую, а у него там родители-братья-сёстры.

— Благодарю, Георгий Семёнович, но не стоит. Доктор говорит, что мне ещё пару месяцев постельный режим гарантирован, это если вообще выживу.

— Полно вам, Андрей. Выживите обязательно, — подбодрил меня ротный.

Ротный у меня целый подполковник. Весь легион чуть больше роты составом, но рот две и командуют ими подполковники, давно заслужившие повышение в чине.

— Я тоже на это надеюсь, Игорь Сергеевич, но денщик для меня сейчас больше обуза, ведь контролировать я его не смогу. Да и ненастоящее я благородие, сами ведь знаете, случайно так получилось, я человек сугубо штатский. Побрить меня и санитары могут, а больше и не нужно нечего.

Из прошлой жизни я ушёл осознанно. Слишком мне там не нравилось в конце двадцатых годов двадцать первого века. Дело даже не в собственном возрасте, хотя седьмой десяток прожитых лет оптимизма не добавлял, а в полной потере человечеством каких-либо целей. Это человечество утратило понятие «западло», так что в стойле ему самое место. Я не протестовал против чипирования всех этих странных созданий, я от них ушёл молча, не прощаясь. Благо, мне было куда уходить.

Нет, именно в Малетина я попасть не планировал, да и вообще рассчитывал на более значимую фигуру в другой эпохе, лет так на пятьдесят пораньше, но Духи решили так. Самое нелюбимое мною время.

Слишком сложный сейчас исторический период — вся Россия сошла с ума. «Красные» и «Белые» — сейчас они оба хуже. «Красные» бредят мировой революцией и готовы спалить мою страну для разжигания глобального пожара, а «Белые» уже открыто призывают интервентов, готовые согласиться со статусом практически колонии «цивилизованного мира». Не все, конечно, но полярность в целом такая. Я знаю, что у этих «цветных» сумасшедших ничего не получится, ни у тех, ни у других. К власти придёт «Красный монарх» и «Новый Бонапарт» и у страны снова появится шанс. Императора Сталина я признать готов, но до этого момента ещё двадцать лет. Раньше светиться смысла нет, сейчас и он никто, а я тем более.

Воевать в Гражданской я не собираюсь. Да и Малетину смысла нет. Он ведь здесь не высочество, не светлость и даже не сиятельство. Внук священника, сын инженера, всех капиталов — полученные за захваченную германскую гаубичную батарею французские франки. «Красные» по крайней мере «цивилизаторов» нагнут уже в ближайшие пару лет. Другой идеологии противостояния сейчас просто нет. Анна Васильевна, мать Андрея Малетина скончалась пять лет тому назад, а отец, Николай Дмитриевич, железнодорожный инженер, пять лет женат новым браком, теперь практически чужой человек. Уже пять лет как общение практически прервано. Конфликта вроде и нет, но общаться попросту не о чем. Отец не расстроится, ему плевать. Сослуживцы? Да, возникла с ними дружба, если выживут — буду думать, как им помочь, а пока повлиять на их судьбу всё равно не способен. У них ведь нет послезнания и понимания творящегося сумасшествия, они себя нормальными считают. Даже правыми, убеждёнными в своей правоте. Блаженны верующие, надеюсь, им повезёт уцелеть. Очень ценный генофонд.

В Нанси я пролежал полтора месяца, до 12 ноября 1918 года. Накануне, 11 ноября в железнодорожном штабном вагоне командующего силами Антанты в Европе, французского маршала Фердинанда Фоша было подписано Компьенское перемирие. Первая мировая, пока единственная и называемая Великой война закончилась. Военные действия уже не возобновятся. Дальше Версаль и германский реванш. «Ледокол Сталина», говорите? А что, идея хорошая, попытаться стоит. Мягко, без фанатизма, правильным софтом на германский хард. Версаль большевики не признают и это отличный козырь в пропаганде. Факт есть факт, а подложить под него всякое можно умеючи.

Награждение Командорской степенью Ордена почётного легиона утвердили, поэтому из госпиталя меня забрал порученец президента Республики Раймона Пуанкаре. Именно он является Великим магистром Ордена и лично посвящает кавалеров в высшие степени. Спасибо храброму подпоручику Малетину за геройства, до Парижа добрались с комфортом за счёт казны. Французской, или орденской — не важно, главное щедро, мундир от лучшего портного, шикарный люкс в персональный автомобиль с водителем. Я вышел из госпиталя на костыле с приговором — не годен к продолжению строевой службы по инвалидности. Протестовать я и не собирался, хромать мне действительно ещё долго, полгода минимум, да и инвалидность, полученная на армейской службе, после этой войны будет неплохо оплачиваться. Да-да, будет оплачиваться именно французами, ведь мы служили в их Марокканской дивизии.

В госпитале я написал повесть «Год Верденской мясорубки», по мотивам будущего Ремарка, только с героями французами и сразу адаптированную под театральную постановку. Хорошо получилось, не зря Андрюха на филолога учился, польза есть. Повесть-пьеса издателей заинтересовала, было из кого выбирать. Мсье Жюль Граналь заинтересовался предложением — мой отказ от авторского гонорара с издателя в обмен на агрессивную рекламу и большой тираж.

— Сто тысяч экземпляров — это слишком амбициозно, мсье Малетин.

— И тем не менее, мсье Граналь, вас это заинтересовало.

— Это возможно, но на нескольких языках. Вы ведь отлично владеете немецким, а русский вообще родной.

Теперь к Малетину добавился я с английским и испанским, но это я делить ни с кем не собираюсь.

— Мы обсудим издание на всех языках после исполнения первой части договорённости. Давайте обсудим рекламную кампанию.

Я не обучался на маркетолога, но даже дилетантских знаний человека двадцать первого века здесь вполне хватает. Выбирать то не из чего, только газеты да «наружка» на афишах, поэтому кашу маслом не испортишь. Со ста тысяч экземпляров мне бы причиталось пятьдесят тысяч, вот на них и гульнём, такие деньги у Граналя точно есть.

— Понимаю. У вас очень интересный не только литературный стиль, но и подход к делам. Оплачивать заведомую критику — это ново.

— Это вложения обязательно окупятся, мсье Граналь. Всё реклама, кроме некролога. С критиками я поспорю, есть у меня аргументы.

А ещё мне нужна видная трибунка во французской медиасфере. Сейчас это газеты и театр с синематографом, который скоро станет звуковым. Скоро и радио подключится в эту самую медиасферу. Мы сможем сделать неплохой бизнес, если Граналь оправдает доверие.

— Я совершенно не разбираюсь в вашем театре, мсье. Полагаю, вы лучше меня выберете постановщика.

— Мне нужно подумать, мсье Малетин. Слишком необычные у вас методы, постановка ведь должна попасть в общий поток.

— Совершенно верно, мсье Граналь. Скандальность приветствуется, максимальная критика приветствуется даже в самых злобных формах, лишь бы не молчали.