Воздух пах дождем, шашлыками, дешевой латексной любовью и армянским табаком. Немного аромата добавлял работающий где-то в стороне асфальтоукладчик. В самом деле, когда лучше всего класть асфальт, если не в дождь?

Радостно рассказывая миру о «Яге» в пакете и размахивая непочатой полоской «Контекс» прошла малолетняя лахудра с подружками.

— Время классики вышло. — Росинант плевать хотел на очередной фестиваль «Рок над… и за….» — Рокеры поют о вреде наркотиков, а пчелы ненавидят мед. Не иначе Апокалипсис?

— Да не… — Мэд-Дог поковырялся в зубах зубилом. — Это просто модно.

— Что именно? Орать про «мамабыменявиделасгандономистрайками»? Алкоголику участвовать в акции против наркотиков? Говорить о «скольколетможноотмечатьденьпобеды»? Носить только вещи из как бы новых коллекций псевдо-итальянских бутиков?

— И это тоже, несомненно, — Мэд-Дог проводил взглядом пьяненькую «милф», явно желающую выглядеть красивее. Вот только корректирующее белье таки надо покупать с умом и вряд ли стоило одевать его с джинсами на бедрах и топиком. — Сейчас вообще многое модное абсурдно. Что поделать, такова селяви.

Росинант почесался с помощью недавно встроенного манипулятора с французским маникюром. Посмотрел на отклеивающиеся афиши, воспользовавшись черно-белым прямоугольничком и сравнив цены. Стас Михайлов стоил в два раза дороже Джо Кокера. Мутант-иноходец вздохнул и решил сходить на «План Ломоносова».

— А что вообще у них нового?

— Нового?.. — Мэд-Дог покрутил головой, прищурившись из-под козырька потрепанной бейсболки «Entombed». — Ну… что-то да есть, мне кажется. Джастин Бибер вон, его вроде как модно ненавидеть в Сети. Ты его слышал по радио?

— Неа.

— Я тоже. А все равно модно. А, да, появились новые признаки весны.

— Так говно и дохлятина из-под снега…»

Уколова покачала головой. Нет, это ж надо додуматься, потратить НЗ на подобную ерунду?

— Что вы еще распечатывали, ты, и твои друзья полудурошные? Хотя нет… Сперва скажи мне, додик — зачем? Михаил Михайлович, принесите, пожалуйста, чаю нам. Воронин, хотите чая?

Тот закивал. Страх, плещущийся в глазах, не ушел. Но Уколовой этого и не было нужно.

— Вышел сержант, прекрати трястись. Разрешаю отвечать.

Воронин закивал, смотря на нее совершенно по-детски. Надо же, не так давно был отчаянный борец с режимом партии, тирании и деспотии, а сейчас вылитый нашкодивший мальчик. Что порки боится больше всего на свете. Хотя, глядя на кочан капусты вместо уха и совершенно заплывший левый глаз, Уколова его понимала. Боль, она такая.

— На имеющихся жестких дисках информации не так и много.

— И надо печатать все, что есть, что ли? А если там, Воронин, порнография была бы?

— Ну… это же не порнография.

— Да я вижу!!! — Уколова шандарахнула рукой по столу. — Это бред сумасшедшего!

— Это творчество! — Воронин выпрямился. Губы затряслись. — Чье-то, возможно глупое и наивное, но творчество! На том диске находилось много всего. Совершенно ненужные вещи! Вам ненужные! Потому что там не было патриотизма, не было технических условий для чего-то нужного! Владелица хранила на диске книги и стихи, и фотографии!!

— Стихи… — Уколова села назад. Посмотрела на него, худого, забитого и испуганного. — Стихи, гребаный ты мудак. Про любовь несчастную, небось, про драконов каких-нибудь, про что еще?

— Да даже если про любовь к драконам! — огрызнулся Воронин. — И что? Это слова тех, кто жил до войны, их мысли, их жизнь.

— Угу. А ты не думал о том, что вместо любви им надо было про что другое думать? — Уколова покачала головой. — Про то, что вокруг творится, куда мир катится? Ты же имеешь допуск к архивам, не говоря про жесткие диски, что уцелели. Ты же видел, Коля, сколько всякой ерунды крутилось в головах наших с тобой соотечественников. И сам же потакаешь тому, чтобы оно распространялось и сейчас. Республика выживает, строит новый мир, республике нужны бойцы и рабочие! Хорошо тебе сидеть в теплой комнате, с горячей водой не раз в неделю, с порцией еды три раза в день, с выдаваемой одеждой и обувью? Хорошо?

Воронин открыл рот, закрыл. Да-да, товарищ архивариус, как быстро все доходит через лишение простейшего комфорта. Уколова, половину лета проведшая в руинах по окраинам Уфы, плевать хотела на него неудобства, свалившиеся по его же собственной глупости. Знаний захотелось дураку. Куда там, знаний. Проку от очередного четверостишия про страдания великовозрастной дуры, жившей до Войны? Лучше бы та проектировщицей оказалась, и на диске хранила полностью разработанный проект отопительной промышленной системы.

А этот? Умный парень, своим интеллектом делавший больше бригады слесарей, восстанавливающих канализацию в одном из жилых районов. Сколько нужного такие ребята из архивов вытаскивают с трудом восстановленных компьютеров? И сколько гнилой ненадобности, пополам с ненужной шелухой, осаживается у них же?

Уколова месяц распутывала странное дело о распространении среди населения самиздатной запрещенной литературы. Ненужной, глупой, подрывной. И зацепка в виде вот этого самого листка с чушью о восьминогом мутанте-иноходце выводила ее на какой-то след.

— Я… — Воронин сглотнул. Жалкий и понимающий собственную глупость. Когда он в последний раз работал руками? В дождь с ветром, в снег, валящий стеной или под палящим солнцем? В интернате? — Я видел в нем что-то умное. Что-то, сказанное от самого сердца, о том самом, о чем вы говорите. Вы почитайте, там же не просто слова. Там же есть и что-то другое.

— Ага, есть. Воронин?

— Да, товарищ старший лейтенант.

— Ты поверишь, если скажу о том, что сейчас Михал Михалыч вместо чаю сломает тебе несколько пальцев?

Он кивнул. Страх шевельнулся снова.

— Так вот… — Уколова аккуратно достала и положила перед ним лист бумаги. Открыла чернильницу и протянула ручку с пером. — Пиши. Кто, когда, где. И ничего и никого не забудь. Все ясно? Вперед и с песней.

Стал ли ломаться Воронин? Нет. И в этом Уколова не сомневалась. Это его сломала СБ в лице ее, Евгении Уколовой и сержанта Мишина. Перо скрипело, строчки росли в длину и вниз. Женя подвинула лист с напечатанными на принтере буквами: