Начало проясняться и перед глазами возникла новая сцена.
На этот раз это был все тот же внутренний двор храма Убэй.
Чу Ваньнин вернулся. С ног до головы в грязи и крови, но в серебристом свете луны его глаза сияли особенно ярко и одухотворенно.
В этот момент он был подобен прошедшему через небесный горн и, наконец, извлеченному из ножен необыкновенному божественному оружию. В этом мире не было ничего, что смогло бы остановить его острие[239.8].
Он стоял прямо перед Хуайцзуем, и оба они молчали.
Но в ушах Мо Жаня все еще звучал голос монаха, который продолжал рассказывать свою историю:
— Через десять дней, точно в срок, он в самом деле поспешил назад. С моего сердца словно камень упал, в глубине души я ликовал, радуясь, что ничего не изменилось. Я рассчитывал поругать его немного и позволить ему вернуться в свою комнату, чтобы хорошенько отдохнуть. Тогда я и подумать не мог, какой острый нож он приготовил для меня, и какой удар меня ждет.
В этой сцене из свитка воспоминаний Чу Ваньнин опустился на колени и поклонился до земли.
— Это еще зачем? – нахмурился Хуайцзуй.
— Возможно, Учитель долгое время был оторван от мирского, поэтому не знает, что теперь внешний мир очень отличается от того, что рассказывал о нем Учитель. Этот ученик от всего сердца умоляет Учителя спуститься и посмотреть. Со слов Учителя, мир людей похож Персиковый Источник, но теперь это скорее безбрежное море скорби и страданий.
Хуайцзуй тут же разгневался и вспылил:
— Чушь! Ты сам-то знаешь, о чем говоришь?
Изначально Чу Ваньнин был уверен, что стоит ему рассказать об истинном положении вещей в мире, которое ему удалось увидеть своими глазами, и его наставник, безусловно, изменит свое отношение и перестанет закрывать глаза и уши на творящееся за стенами храма. Он совсем не ожидал такой реакции от Хуайцзуя и в растерянности сказал:
— Учитель всегда наставлял этого ученика, что должно заботиться о печалях и бедах других людей, как о своих собственных… За эти десять дней этот ученик обошел двадцать три деревни в пределах Верхнего и Нижнего Царств и увиденное поразило меня до глубины души. Если бы Учитель спустился с горы, он бы тоже…
Не успел он договорить, как разгневанный Хуайцзуй прервал его:
— Кто разрешил тебе самовольно покинуть храм?! Мирское не властно[239.9] над этой горой. В первую очередь ты должен заботиться о том, чтобы взрастить плод праведности[239.10] и вознестись. Так почему же, постигнув тайны божественного провидения[239.11], ты так безрассудно спустился с горы и вмешался в дела бренного мира?!.. Из поколения в поколение мир людей пребывает в страданиях, так как ты, один-единственный юный заклинатель с посредственным талантом, можешь это изменить? Ты такого высокого мнения о себе?!
Чем больше Хуайцзуй говорил, тем больше он злился, и тем шире открывались глаза Чу Ваньнина.
Он видел, как, раздраженно тряхнув рукавами, его отец-наставник принялся медленно расхаживать в потоках льющегося с небес серебристого лунного света. Высоко задрав нос, горя праведным негодованием, он на повышенных тонах строго распекал его, пока отбрасываемая цветущей яблоней густая тень, казалось, разбивает его силуэт вдребезги и, рассеяв осколки, превращает их в ничто. Мо Жань же видел, как недоумение на лице Чу Ваньнина сменилось беспомощностью, на смену которой пришла растерянность, обернувшаяся разочарованием, и, в самом конце, его накрыло душевной болью.
Чу Ваньнин закрыл глаза.
— Ты признаешь свою ошибку?! — в гневе крикнул Хуайцзуй.
— …
— Отвечай!
— Этот ученик, — Чу Ваньнин на миг замолк, а потом голосом твердым, как сталь, закончил, — не признает.
— Наглец! — Хуайцзуй отвесил ему хлесткую пощечину.
На щеке Чу Ваньнина сразу проступил красный отпечаток, но он тут же снова вскинул голову. В его глазах недоумение сменилось негодованием:
— Учитель, на протяжении многих лет ты учил меня праведной жизни и наставлял заботиться о других людях и судьбе мира. Почему же сейчас, когда мир действительно столкнулся с большим бедствием, ты хочешь, чтобы я сделал вид, будто ничего не происходит, оставшись безучастным зрителем?
— …Это не одно и то же, – процедил Хуайцзуй. — Ты… спустившись сейчас с горы, что ты сможешь сделать? Ты действительно имеешь хорошие врожденные способности, но смертный мир в корне своем полон зла и куда опаснее, чем ты можешь себе представить. Так ради чего ты хочешь войти в него? Чтобы обмануть надежды и ожидания своего наставника, что четырнадцать лет с любовью заботился о тебе? Чтобы необдуманно пожертвовать собой, импульсивно бросившись кому-то на помощь?
Он сделал паузу, прежде чем произнести слова, что как металлический слиток со звоном упали на землю.
— Чу Ваньнин, ты не можешь спасти себя, а берешься спасать других людей[239.12]?!
В этот момент Чу Ваньнин с гневом и печалью взглянул на своего учителя.
Он слегка приподнял подбородок, его раскосые глаза феникса затуманились от непролитых слез.
Прежде Хуайцзуй никогда не видел слез в глазах Чу Ваньнина, и теперь эти капли воды немного потушили огонь гнева в его сердце. Он растерянно замер и нерешительно сказал:
— Ты… ай, да ладно, я ведь тебя просто ударил, неужели так больно?
Но наблюдающий со стороны Мо Жань ясно понимал, что дело не в этом.
Чу Ваньнину и правда было очень больно, но вовсе не из-за пощечины. Ему было невыносимо тяжело оттого, что воспитавший его с пеленок уважаемый отец-наставник, при всем своем красноречии, сейчас в своих суждениях так разительно отличался от того возвышенного образа, что он создал в его сердце.
Чу Ваньнин медленно закрыл глаза, и всего через мгновение Мо Жань вновь услышал хорошо знакомые слова.
— Не узнав, как спасти других, как я смогу спасти себя[239.13], — сказал он.
Хуайцзуй замер, став похожим на деревянную или глиняную статую Будды в нише для жертвоприношений.
Слегка охрипшим голосом Чу Ваньнин продолжил:
— Чтобы увидеть страдания смертного мира, далеко ходить не нужно — достаточно выйти за ворота. Пусть Учитель простит своего глупого ученика, но мне сложно понять, почему такой просветленный человек, закрыв глаза, целыми днями сидит в горах, мечтая лишь о вознесении.
Сказав это, он медленно поднялся.
В лунном сиянии его запятнанное грязью и кровью одеяние больше не было таким ослепительно белым.
Но, несмотря ни на что, он был все таким же статным и решительным, исполненным достоинства и одухотворенности, буквально излучающим белоснежную ауру истинного небожителя.
— Этот бессмертный больше не будет совершенствовать свой дух.
Ярость захлестнула Хуайцзуя, в голове помутилось от гнева, и он сурово выкрикнул:
— Отступник[239.14], ты сам понимаешь, что тут наговорил?!
— Я лишь хочу делать то, чему ты учил меня с детства, — тело Чу Ваньнина, словно натянутая до предела тетива, слегка дрожало от напряжения, глаза же были полны отчаянием и печалью. — Разве все, чему ты наставлял меня, просто слова, написанные на бумаге?! Неужели, пока каждый день тысячи лишившихся крова людей страдают и осиротевшие дети умирают от голода и холода, вместо того, чтобы спуститься с горы, чтобы помочь, я должен под светом Будды[239.15] медитировать, пытаясь достигнуть просветления?!
Хуайцзуй взревел, от гнева у него даже глаза вылезли из орбит:
— После того, как достигнешь просветления и вознесешься, сможешь совершить множество добрых дел!
