На самом деле он слишком много думал.
Грязная?
Всю дорогу от Линьи до храма Убэй Мо Жань пил речную и дождевую воду — даже мутную жижу из луж и углублений в камнях. Он ел дикие фрукты и ягоды, чьи-то объедки, а когда не было и этого, то облизывал муравьев, не брезговал дождевыми червями, питался илом и глиной.
Он подполз и, склонив голову, начал жадно пить. В тот момент, когда первая капля смочила его пересохшее горло, ему показалось, что это божественная роса с ивовой ветви Гуаньинь[239.2], а человек, что решил его напоить, не иначе как небожитель, изгнанный в этот бренный мир с Девятых Небес.
— Не торопись, помедленнее, если не хватит, есть еще, — расстроенный до глубины души, Чу Ваньнин в изумлении и ужасе смотрел на грязную маленькую головку ребенка, склонившуюся над его ладонью. Такой душераздирающе жалкий, он словно дорвавшийся до воды мелкий зверек, жадно слизывал языком жидкую рисовую кашу с его руки.
— Откуда ты взялся?.. — не подумав, спросил он.
Но Мо Жань лишь тихо всхлипнул в ответ. Каша почти закончилась и только в линиях ладони осталось совсем немного жидкости. Конечно, он не мог оставить ее там и продолжил вылизывать ладонь этого сердобольного старшего братца, да так старательно, что Чу Ваньнин почувствовал невыносимую боль и зуд.
Зудела рука, а болело сердце.
— Все в порядке, есть еще. Я тебе еще немного налью.
Чу Ваньнин опять налил из горшка полную пригоршню. Мо Жань не спускал с него полных нетерпения и надежды глаз, ожидая, пока он протянет ему руку, чтобы тут же снова наклониться и, жадно хлюпая, продолжить пить и слизывать живительный нектар.
Так, пригоршня за пригоршней, сидя перед ним на корточках, Чу Ваньнин скормил ему весь горшок рисовой каши.
Мо Жань никогда этого не забывал.
На самом деле, впоследствии, на всем протяжении его полной взлетов и падений жизни, он бесчисленное множество раз думал… а что было бы с ним, если бы в тот день он не встретил этого человека?
Он обдумал множество возможностей, перебрал множество вариантов, но итогом всех его размышлений было лишь одно слово…
Смерть.
Умереть от голода, замерзнуть насмерть, быть разорванным волками или бродячими собаками, которые быстро выпустили бы ему кишки и сожрали с потрохами.
Если бы он не встретил этого старшего братца, то еще тогда отправился бы следом за матушкой по реке мертвых в загробный мир.
Поэтому позже, когда Мо Жань стал Наступающим на бессмертных Императором, он специально вернулся в Храм Убэй, чтобы отыскать того благодетеля. Но поскольку с того времени прошло слишком много лет, он не мог ясно вспомнить черты его лица. Увидев двор храма, заполненный блестящими на солнце лысыми головами, он почувствовал неописуемое раздражение и, в конце концов, махнув рукой, ушел.
Тогдашний настоятель очень перепугался. Он не мог понять, чем Храм Убэй мог вызвать неудовольствие Наступающего на бессмертных Императора и, не находя себе места от волнения, со страхом ожидал его судьбоносного решения. Однако на следующий день по приказу императора его слуги принесли в храм несчетное множество сундуков. Когда монахи их распахнули, яркое сияние осветило весь храм, ведь каждый сундук оказался доверху наполнен золотом.
— Его Величество не смог узнать, кто из вас его старый друг, поэтому решил одарить всех одинаково. Чтобы оплатить долг за спасение его жизни, каждому монаху Храма Убэй император жалует по десять тысяч золотых.
Выходит, пока он ходил кругами, безуспешно пытаясь найти своего благодетеля, тот все это время был заперт на Пике Сышэн, сутками напролет просиживая под домашним арестом и терпеливо снося все его оскорбления и издевательства?
Некогда незнакомый ему милый старший братец снял с себя теплый плащ, чтобы укутать его тщедушное тело.
И вот, по какой-то странной насмешке судьбы, позднее он каждую ночь в порыве похоти грубо срывал одежду с того самого милого старшего братца, чтобы, одурманив, бросить его на кровать и, подмяв под себя, без стыда и жалости принудить к близости[239.3].
Чтобы разыскать своего благодетеля, он перевернул весь мир.
…И вместе с тем, сам того не зная, он заставил своего благодетеля, стоя на коленях между его ног, осквернять и позорить себя всеми возможными способами, согнув спину и склонив голову.
Мо Жань, не отрываясь, смотрел на сцену перед собой, и его глаза постепенно наливались кровью.
— Как… как получилось, что это был именно ты?
В этой жизни двое появились на свет. Глубокая судьба — встретить Вас, мелкая судьба — ошибиться в Вас[239.4].
В конце концов, все это судьба.
Перед глазами снова опустилась тьма. Среди этой наполненной мраком пустоты остались лишь заунывное завывание вьюги и отдаленное эхо голоса Хуайцзуя:
— Я тогда спросил того ребенка, не хочет ли он пожить в монастыре Убэй, но дитя ответило, что он должен вместо матушки отплатить за добро, поэтому, несмотря ни на что, ему нужно вернуться в Сянтань[239.5]. Я не стал его задерживать, просто дал с собой в дорогу сухих лепешек и немного серебра. Когда, пошатываясь, этот ребенок стал спускаться по заснеженному склону, Ваньнин стоял и смотрел ему вслед до тех пор, пока его силуэт не скрылся за снежной завесой, растаяв среди бесплодных гор и пустошей. Только после этого он согласился вернуться в храм. Я буквально тащил его за собой, и до сих пор помню, что тогда рука его была холоднее льда.
Какое-то время Хуайцзуй молчал. Ему так и не удалось подавить терзавшую его внутреннюю боль, ясно звучавшую в его голосе:
— После того дня Ваньнин много раз упоминал, что хотел бы спуститься с горы, чтобы следовать по пути помощи нуждающимся, но я не разрешал ему. Дошло до того, что я укорял его в том, что его сердце[239.6] нестабильно, а упрямство, словно брошенный в воду валун, разрушает покой его открытой к созерцанию истины души[239.7]. Поэтому я наказал его, отправив на гору Лунсюэ обдумывать свои проступки, и удерживал там взаперти сто шестьдесят четыре дня.
— Сначала он просил выпустить его, но потом, видимо, разочаровавшись и потеряв всякую надежду, вовсе перестал со мной разговаривать. Каждый из этих ста шестидесяти четырех дней я приходил к нему и спрашивал, уразумел ли он, что я хотел донести до него. Изо дня в день я не оставлял надежды, что он сможет поменять свое мнение, однако от начала и до конца он всегда давал один и тот же ответ: всего три слова, — словно хлопья снега, тяжелый вздох Хуайцзуя упал среди пустоты и безмолвия, — войти в мир.
Между небом и землей все люди стремятся прожить спокойную и безмятежную жизнь, но именно он, лишь однажды увидев страдания маленького ребенка, по доброй воле был готов навлечь на себя жизненные испытания и невзгоды.
— Впоследствии он сжег канонические книги, что я передал ему, и взбунтовался. Я был очень обеспокоен и, решив, что просто выбрал неправильный метод воспитания, разрешил ему покинуть заточение. Я планировал несколько изменить подход к его обучению, а через год, когда его духовное ядро окончательно стабилизируется, сразу же отвести его в призрачный мир и, наконец, все закончить… Но, чего я никак не ожидал, так это что вечером того же дня, когда, обдумав свои ошибки, я пришел к этому решению, Чу Ваньнин уйдет не попрощавшись. В своей келье для медитаций он оставил мне письмо. Там говорилось, что пусть и прошло много времени, однако каждый раз вспоминая встречу с тем ребенком, он чувствовал тоску и душевную боль, поэтому решил спуститься в смертный мир и странствовать по нему десять дней. Побоявшись, что я снова запру его под замок, он ушел до того, как забрезжил рассвет. Держа это письмо в руках, я опять злился и волновался, но ничего не мог поделать, — Хуайцзуй тяжело вздохнул. — Я понятия не имел, куда он направился.
