Обильный пот проложил себе дорожку между густыми бровями Мо Жаня и, собравшись в капли, потек вниз по лицу.
Стиснув зубы, Мо Жань тихо процедил:
— В конце концов, ради чего ты все это делаешь?
— Долго объяснять. В мире этого достопочтенного уже не осталось того, кто способен разжечь пламя, но и ты оставь свои бредовые мечты единолично завладеть и держать в своих руках этот последний огонь.
— Ну так сам и поддерживай собственный последний огонь! — в гневе выкрикнул Мо Жань.
— Но этот достопочтенный не может заполучить его, — угрюмо сказал Тасянь-Цзюнь. — Кроме того, а есть ли какая-то разница между тобой и мной? Руки этого достопочтенного в крови, а ты, значит, чист? С какой стати этот достопочтенный должен во мраке одиночества влачить жалкое существование[235.3], пока ты можешь быть рядом с Ши Мэем, Чу Ваньнином и этими твоими до смешного нелепыми дядей и двоюродным братом… С чего вдруг это все твое?
Его слова так потрясли Мо Жаня, что он застыл, словно громом пораженный. Потребовалось время, чтобы он смог найти слова:
— Ты получил по заслугам.
— …
Мо Жань смотрел на самого себя из прошлой жизни, и те слова, что он часто произносил мысленно, но никогда не посмел бы произнести вслух, вырвались наружу:
— Все, что получил, ты сам растоптал… Ты своими руками погасил его.
Лицо Тасянь-Цзюня внезапно приобрело очень опасное выражение. Брови сошлись над переносицей, нос сморщился, внутри темной глади зрачков, казалось, плещется злобный водяной дракон. Он настолько вышел из себя, что даже не заметил, как стал говорить о себе в первом лице:
— Я его погасил? Смешно. Откуда тебе знать? А не он ли сжег меня?
— Ты даже не знаешь всей правды о том, что произошло, когда раскололись небеса!
— Мне и не надо знать, — мрачно ответил Тасянь-Цзюнь. — Мо Вэйюй, уже слишком поздно, и, думаю, так даже лучше. Пока он жив, этот человек — мой, и я буду крепко сжимать его в своем кулаке. Если он счастлив — хорошо, если недоволен — тоже неплохо, презирает меня — ну и ладно, ненавидит — ну и пусть! Все это не имеет значения, — помолчав, он добавил, — пока я могу видеть его.
У Мо Жаня перехватило горло. Его трясло от гнева и боли, от непомерного чувства вины, стыда и ужаса.
— Один раз ты уже погубил[235.4] его, — сказал он с легкой дрожью в голосе. — А теперь хочешь погубить самого себя и уничтожить его в этом мире… второй раз…
Тасянь-Цзюнь тут же растянул губы в такой широкой улыбке, что стали видны глубокие ямочки на его щеках. Смерив Мо Жаня насмешливым взглядом, он ответил:
— Что значит это твое «уничтожить»? Разве ты не думал так же? Не важно, жив или мертв этот человек, — пока можно сжимать его в ладони, это не имеет значения.
Мо Жань закрыл глаза и, покачав головой, хрипло сказал:
— Ты заблуждаешься. Ты не должен так с ним обращаться… он… он правда относился к тебе лучше всех в этом мире.
— Это просто бред! — в один миг широкая улыбка на лице Тасянь-Цзюня стала натянутой. — Это он относился ко мне лучше всех в этом мире? А как же Ши Мэй? Образцовый наставник Мо, тебе не кажется, что ты смешон? Ведь очевидно, что сейчас ты должен беспокоиться совсем о другом человеке. Тот, кто всегда был ласков и нежен с тобой, никогда не презирал и не отвергал тебя — это Ши Минцзин. А ты убеждаешь меня, что Чу Ваньнин — лучший человек в мире? Ты сам-то хоть понимаешь, о чем говоришь?
— Человек, который не понимает, о чем говорит, — это ты!
Сейчас их тела были настолько близко, что духовные потоки с шипящим звуком сталкивались и бились друг о друга.
Глаза Мо Жаня покраснели.
— Он относился к тебе со всей душой, просто он слишком неловкий и зажатый, поэтому очень многие вещи… очень многие поступки совершал, не думая о последствиях: глупо шел напролом и после никогда не говорил тебе о том, что сделал. Очнись, человек, который тебе нравится, вовсе не Ши Минцзин. За эти годы сколько раз ты мечтал заняться любовью с Ши Мэем? Лежа в одиночестве на огромной постели в опустевшем Дворце Ушань, о ком ты думал?
— …Этот достопочтенный и не отрицает, что в ебле он страсть как хорош, — весьма прохладно ответил Тасянь-Цзюнь. — Ну и что с того? Он никогда не сможет заменить Ши Мэя.
Мо Жань понимал, что сейчас из уст Тасянь-Цзюня он слышит собственные слова из прошлой жизни, но от гнева кровь вскипела у него в жилах и, поднявшись к голове, загудела в ушах. До скрежета стиснув зубы, он процедил:
— Не смей оскорблять его.
Тасянь-Цзюнь хищно прищурился:
— А почему это ты теперь его так защищаешь? Снова с ним спутался?
— …
— В этой жизни ты тоже его трахаешь?
Его прищуренный взгляд напоминал взгляд изготовившейся к броску ядовитой змеи.
Духовная сила этих двух людей продолжала струиться неудержимым потоком. Их магическая мощь была настолько сильна, что большинство марионеток вэйци не смогли устоять на ногах, а некоторые даже, съежившись от боли, лежали на земле.
Тасянь-Цзюнь какое-то время в упор смотрел на Мо Жаня, после чего, чуть сощурившись, покосился на Чу Ваньнина и пробормотал:
— Образцовый наставник Мо, этот достопочтенный слышал, что в твоем мире Ши Мэй все еще жив, однако вот как ты к нему относишься.
В этот момент Мо Жань и сам не знал, что можно ответить тому, кто пришел сюда из другого мира через Врата Жизни и Смерти. Не мог подобрать слов, чтобы поспорить с тем, кто не знал того, что узнал он сам после того, как воскрес.
В конце концов он сказал:
— А ты сам? Сегодня ты пришел в мир, где Ши Мэй все еще жив. Однако, когда я вошел сюда, почему ты так крепко обнял моего Учителя и не желаешь его отпускать?
— Твой Учитель? — Тасянь-Цзюнь закатил глаза, всем видом демонстрируя, насколько смешно его утверждение. — Эй, тебе ли не знать, кем твой учитель приходится этому достопочтенному.
— …
— Не тебе решать, могу я обнимать его или нет.
Сейчас Мо Жань мог думать лишь о том, чтобы он отпустил Чу Ваньнина, поэтому сказал:
— Раз ты так уверен в своей правоте, то почему бы тебе не пойти к Ши Мэю?
— Ши Мэй — чистый и невинный человек, само собой, недопустимо его осквернять, — Тасянь-Цзюня не так легко было сбить с толку. Нарочито медленно и томно он протянул, — но Чу Ваньнин не такой. Он только выглядит высокомерным, неприступным, дерзким и самоуверенным, но стоит его хорошенько оттрахать, и сразу открывается его истинная блядская натура. Неужели ты забыл?
Мо Жань, никак не ожидавший, что он будет говорить в лоб о таких непристойных вещах, даже опешил от удивления.
Но самое ужасное, что теперь он и сам не мог подавить нахлынувшие воспоминания о лежащем под ним Чу Ваньнине, пытающемся сдержать рвущиеся из горла стоны. Более того, вопреки его желанию, он вспомнил о том, как в прошлой жизни, получив самую большую дозу сильнейшего афродизиака, Чу Ваньнин, в конце концов, сдался и подчинился желаниям своего тела. Обезумев от похоти, мокрый и липкий от пота и спермы, он сам насаживался на него, яростно совокупляясь с ним, словно потерявший разум дикий зверь.
Он не мог забыть чуть прикрытые веками глаза феникса, в глубине которых за влажной дымкой вожделения таились стыд и нежелание, расфокусированный взгляд и срывающееся с чуть приоткрытых губ частое сбивчивое дыхание…
Он резко закрыл глаза, а когда вновь открыл их, внутри словно разверзлась бездна, до краев наполненная огнем ярости:
— Я не такой, как ты! В этой жизни я все еще… я все еще…
— Ты все еще — что? — на этот раз ему и правда удалось удивить и озадачить Тасянь-Цзюня.
Сам он никогда не жалел Чу Ваньнина, поэтому совершенно не мог представить, что, занимаясь любовью, Мо Жань был способен сдерживать свою страсть.
Прошло довольно много времени, прежде чем по полному негодования смущенному взгляду своего противника, он, наконец, понял, о чем речь, и был поражен еще больше.
