— Брат… — снова позвал он.

Он не мог уловить тонкую разницу между двумя Мо Жанями из двух жизней, понимая лишь, что человек перед ним — это Мо Жань, его старший брат, его родной человек, и это на миг вернуло Сюэ Мэна в самые беззаботные годы его жизни.

На этот раз Тасянь-Цзюнь все четко расслышал и был уверен, что не ослышался, поэтому он был так ошеломлен, что не мог выбрать, какое выражение натянуть на свое лицо.

В голове воцарился полный хаос.

В этот момент перед глазами Тасянь-Цзюня промелькнули смазанные воспоминания о том, как он и Сюэ Мэн вместе сидят в Павильоне Алого Лотоса, заваривают чай, греют вино и под луной чокаются чарками.

Это… опять что-то из того, что делал образцовый наставник Мо?

— Брат, — глаза пьяного Сюэ Мэна были затуманены слезами, спрятав лицо в объятиях Тасянь-Цзюня, сначала он еще пытался сдержаться, но в итоге сорвался и захлебнулся рыданиями, которые под конец превратились в скорбный вой. — Не уходи… вы все, не бросайте меня…

Через какое-то время, видимо, что-то другое пришло ему в голову, так что внезапно все его тело содрогнулось в приступе неконтролируемой дрожи, а губы побледнели до мертвенной белизны:

— Не убивайте моего отца, не вынуждайте их... Этих людей убил я, не трогайте моих родителей, атакуйте меня, — большие капли катились по его щекам, увлажняя грудь Тасянь-Цзюня. — Не надо… не разрезайте сердце моего брата…

Под градом этих повторяющихся снова и снова горестных рыданий, поднятая для убийства рука Тасянь-Цзюня медленно опустилась. На несколько мгновений он замер, а затем попытался оттолкнуть Сюэ Мэна, но тот так крепко обнимал его, что вырваться можно было только оторвав ему руки.

Постепенно одежда на груди, в том месте, где находилось сердце, полностью пропиталась слезами.

В конце концов Тасянь-Цзюнь просто сбежал. Оттолкнувшись от земли, он пробежал по черепице, вскочил на конек крыши, присел и, наклонившись вперед, еще какое-то время наблюдал за Сюэ Мэном, который, свернувшись калачиком и обхватив колени руками, лежал на снегу и горько плакал.

В его памяти Сюэ Мэн всегда был свирепым, заносчивым, агрессивным, язвительным и безжалостным. Но тот, кого он сейчас оставил в одиночестве посреди метели, был ребенком, который больше никогда не сможет найти своего брата.

Тасянь-Цзюнь еще долго смотрел на рыдающего Сюэ Мэна. Наконец, то ли протрезвев, то ли устав от слез, Сюэ Мэн поднялся на ноги. В оцепенении постояв посреди двора, он, схватив кувшин вина, направился вглубь двора туда, где пышно цвели сливы. Абсолютно бесцельно, словно в трансе, этот молодой человек медленно уходил все дальше… исчезая вдали…

Тасянь-Цзюнь посмотрел на заснеженный двор с постоянно петляющей, но не возвращающейся назад, цепочкой следов, теряющейся во мраке снежной ночи вместе с уже неразличимым силуэтом Сюэ Мэна.

Вместе с северным ветром до него вдруг донеслась скорбная песня. Это был тот же сычуаньский напев, что когда-то он слышал от Сюэ Чжэнъюна. Ныне он изливался из горла Сюэ Мэна, и эхо его голоса кружилось над Дворцом Тасюэ и горным хребтом Куньлунь.

— Поминая старых друзей, теперь и сам неприкаянная душа, только выпив, могу почувствовать счастье вновь, — голос, что пел эти строки, был высоким и еще юным, но казалось, что он принадлежит старику, прошедшему через все превратности жизни. — В детстве под деревом лавра зарыли вино, скрестили бокалы, в морщинах лицо, седина на висках[289.7].

Усилившийся снегопад припорошил сединой черные волосы юноши.

Осипший голос слился с завыванием вьюги и превратился в унылый шелест.

— С рассветом растаял сон, где вместе идем далеко[289.8]… — голос удалялся все дальше и дальше, то и дело пропадая в бескрайней дали. А может это не Сюэ Мэн ушел так далеко, а просто в какой-то момент он захлебнулся слезами и на последней фразе почти потерял голос, — оставьте старое тело мое скрывать горечь слез туман.

Оставить старое тело…

Ему всего двадцать два года, но только в пьяных грезах он может вновь встретить старых друзей и весело смеяться вместе с ними. Это самые цветущие годы его юности, но только выпив кувшин вина, он может снова почувствовать любовь родителей и увидеть старых друзей.

Сюэ Мэн запрокинул голову, словно это могло сдержать слезы, скопившиеся в уголках глаз, но он уже не был уверен, что сможет сдержаться, ведь снег и ветер уже застлали ему глаза.

Он закрыл глаза и громко и звучно, словно его крик мог разогнать облака, высказал небу и земле свое самое сокровенное желание.

— В мире прожить бы тот век, что отмерили мне Небеса, с милыми сердцу людьми вновь хмельную чашу деля[289.9]!

Когда легкая облачная дымка опьянения окончательно застлала ему глаза, он выпустил из руки кувшин с вином и тот, упав на землю, разбился вдребезги.

Раскинув в стороны руки, Сюэ Мэн рухнул прямо на снег. Он больше не хотел идти дальше. Что там впереди? Повсюду лишь царство снега и стужи и больше нет ни одного знакомого силуэта, больше нет дома и семьи.

Даже только что привидевшийся ему Мо Жань был лишь иллюзией, такой же недолговечной, как отражение луны в воде.

Какое-то время Сюэ Мэн просто лежал посреди снежного поля, прежде чем поднял руку, чтобы прикрыть ладонью веки.

Бледные губы, чуть приоткрывшись, сомкнулись вновь, и слезы ручьем покатились по его щекам.

— Почему вы все ушли и оставили меня одного?

Задыхаясь от сдерживаемых рыданий, Сюэ Мэн потерял голос и мог лишь хрипло бормотать:

— Почему... почему оставили меня совсем одного?

И ведь правда, на исходе обеих жизней оставался только он один.

Тасянь-Цзюнь слушал этот вой, пока его не поглотило завывание вьюги. Замерев на коньке крыши, он смотрел вслед удаляющемуся Сюэ Мэну. Снежная буря трепала полы его плаща. Он поднял руку и прикоснулся к груди, не понимая, что же это за чувство.

Поминая старых друзей, сам я как неприкаянная душа…

Если это верно для Сюэ Мэна, то почему это не подходит Тасянь-Цзюню?

В его прошлой жизни Дворец Ушань опустел, в конце концов все покинули его, и он остался совсем один. Он не знал, где раньше в его комнате стояла жаровня, ему была мала ветхая одежда, которую он носил в пору своей юности, порой с его языка срывалась шутка времен его ученичества, но его окружали лишь напряженные и полные почтения каменные лица.

Никто не знал, о чем он говорит, никто не понимал его.

А те, кто мог понять, были в загробном мире или на краю света.

Тасянь-Цзюнь медленно подошел к берегу озера Тяньчи. Погода была скверная, вдали морозная дымка над водой превращалась в иней, а сверху сыпалась снежная крупа. Он спокойно стоял там, словно не имеющий сердца и не чувствующий холода деревянный истукан, позволяя снегу и инею полностью покрыть тело.

— Чу Ваньнин… — тихий вздох сорвался с его губ, — если бы тогда…

Если бы тогда… что?

Он больше ничего не сказал. Он закрыл глаза, и похожие на перья ресницы наложились друг на друга.

До сих пор незачем было упоминать о том, что произошло тогда, ведь он — Наступающий на бессмертных Император, и в мире совершенствующихся не было никого выше него. Он не знает, что такое сожаление, что такое раскаяние и что значит повернуть назад.

Что было, то было.

Он не скажет, что сожалеет, и он не скажет, что проиграл.

Даже если он весь в чужой крови, а все родственники и близкие люди против него, он сам выбрал этот путь, и какой бы тернистой ни была его дорога, он, стиснув зубы, пойдет дальше.

Но под этим безбрежным небом, посреди этой снежной бездны, в этом месте, где никто его не увидит и никто не узнает… Тасянь-Цзюнь очень долго стоял, заложив руки за спину, прежде чем, наконец, сделал нечто такое, чего никто не мог от него ожидать… он опустился на колени.