Пригнувшись, стригой беспощадно подсек старика под коленями, ускорив его падение. Отец Мареше грузно рухнул перед алтарем, заливая пол костела потоками крови. Его наполненные мукой глаза безмолвно взирали на вырезанное в дереве изображение Божьей Матери, словно вопрошая: за что мне все это? Тристан коленом надавил на грудь беспомощно распростертого старика, сжимая пальцами его кадык. Странно, но он не чувствовал радости от этой победы, ощущая смутное недовольство собой и доставшимся ему поручением. И тогда в глубине его души возникло чувство протеста против власти Андреа, принудившей его совершить столь грязную работу. Да, Тристан не любил людей и привык видеть в них лишь свою пищу, но сейчас он четко понимал, что убивает одного из лучших представителей человеческой расы, и невольно скорбел о неэффективном разбазаривании столь ценного материала. Он не желал пить кровь поверженного им соперника. Будь на то его воля и имей он возможность выбирать, Тристан предпочел бы льстить себя мечтой, что его предки походили на этого вот упрямого старика, не уступая ему ни силой воли, ни принципиальностью. И именно в этот момент Тристан впервые пожалел о том, что безвозвратно утратил право называться человеком!
Иезуит тихонько застонал, испытывая ужасную боль.
— Говори! — коротко приказал Тристан, слегка ослабляя нажим. — Где находятся предметы из «Божьего Завета?» Как их найти?
— Здесь ничего нет, — глухо просипел истекающий кровью монах. — В алтаре хранилась всего лишь копия текста призывающей ангелов молитвы, но ты опоздал: я уже отвез свиток в Ватикан и передал в руки папы.
— А оригинал, — жадно вопросил Тристан, впиваясь когтями в адамово яблоко отца Мареше, — что с ним сталось?
Пытаемый человек засучил изуродованными ногами, на его губах заклубились белые пузыри пены, делая иезуита похожим на эпилептика.
— Тебе они недоступны, потому что прикоснуться к артефактам из «Божьего Завета» могут лишь его истинные Хранители, да еще эрайи — ангелы смерти. Все прочие нахалы немедленно будут испепелены — на месте ниспосланной Господом молнией!
Тристан содрогнулся от ужаса, но не отступился.
— Тогда мы доберемся до этих хваленых Хранителей и заставим их подчиниться нашей воле.
— Не выйдет, ибо они не сдаются! — торжествующе проскрипел иезуит, и его красные из-за полопавшихся капилляров глаза зажглись торжествующим огнем. — Да гори ты в геенне огненной, тварь! — Последним усилием он поднял трехпалую руку, засунул себе в рот совсем позабытый стригоем листок пергамента и тяжело дернул горлом, глотая свою находку.
— Нет! — протестующе закричал Тристан, пытаясь силой разжать челюсти монаха. — Старик, ты не оставил мне выбора…
Блеснул занесенный над пленником серп, и отрубленная голова отца Мареше покатилась по бархатной ковровой дорожке, не утратив своего величественно-отстраненного выражения. Она остановилась точно у постамента алтаря и замерла, не сводя со стригоя обличающего взора остекленевших глаз.
— Тьма! — громко выругался Тристан, примеряясь серпом к чреву мертвого священника. — Как же я не люблю оперировать в столь антисанитарных условиях…
Острое лезвие рассекло рясу и вошло в плоть, вспарывая ее ничуть не хуже хирургического скальпеля. Доктор поморщился, уже не испытывая гордости за свое отточенное столетиями искусство. Он брезгливо отодвинул вбок слой подкожного жира и препарировал пищевод, а затем засунул руку внутрь только что вскрытого тела и кончиками пальцев извлек перемазанный в крови и слюне пергаментный листок. Торопливо вытер его об рясу покойного иезуита и поднес к своим глазам. К счастью, Тристан в совершенстве владел несколькими языками, давно привыкнув разбираться в архаичных текстах средневековых алхимических трактатов, а устаревший польский и вообще почитал своим излюбленным коньком.
— Колоссально! — стригой восхищенно присвистнул, несколько раз подряд просмотрев содержание лаконичной записки. — Воистину, этот уникальный документ стоит потраченных на него усилий! — Он бережно опустил пергамент к себе в карман и спешно покинул костел, мысленно пожелав убиенному им монаху получить отпевание, достойное погребение, заупокойную молитву и все прочие церковные обряды, причитающиеся ему по сану и личным качествам. Нет, отточенным чутьем опытного убийцы Тристан осознавал — труп убитого им монаха нужно немедленно убрать из костела, а еще лучше разрубить на мелкие кусочки и сжечь, потому что враги подобного уровня опасны даже после смерти. Но, отметая доводы рассудка, в его голове вертелась навязчивая и исключительно назойливая мысль, напоминающая о том, что все совершенные грехи рано и поздно придется искупать. А убийство в Господнем храме, бесспорно, относится к числу самых тяжких и омерзительных преступлений, не спускаемых с рук даже избранным Детям Тьмы. Но так или иначе, а сожалеть о содеянном он не намерен, ибо сейчас наступает отнюдь не самое подходящее время для покаяний, ведь раздобытый им документ требовалось немедленно доставить в римскую резиденцию госпожи, потому что было бы глупо недооценивать его значимость и то влияние, которое способны оказать на историю всего мира несколько начертанных на нем строк. Вот так всегда и случается: кажется, пустяк, всего-то пара десятков слов и одна рыжекудрая девушка, имеющая к ним самое непосредственное отношение, а между тем именно им суждено стать той решающей силой, которая определит ближайшее будущее всей стригойской расы. Да чего уж преуменьшать, и всей планеты в целом.
Уже очутившись в уютном вагоне поезда, Тристан поймал себя на ощущении какой-то смутной тревоги, скорее всего не имеющей под собой ни конкретной причины, ни серьезного обоснования. И все-таки. Раньше он мало прислушивался к гуманным эмоциям, считая их постыдным атавизмом своего человеческого прошлого. Парадокс, но, став бессмертным, шевалье перестал осознавать себя счастливым. Прежние острота восприятия и удовольствие от мелочей бытия ушли безвозвратно, уступив место сухой логике, прагматичности и душевной неприкаянности. Он обрел вечность, но утратил будущее. Жизнь, по которой он семенил бродячим псом, была собачьей в прошлом, являлась таковой в настоящем, и у него не имелось ни малейшей надежды, что назавтра она в чем-то принципиально изменится. Это простое существование вечно нуждающейся в крови плоти, жестокое и примитивное, давно уже перестало его удовлетворять. Но он не видел иного пути.
Немного поразмыслив, стригой понял: ему не дают покоя противоестественные, словно бы до сих пор наблюдающие за ним глаза мертвого иезуита, какими они запомнились ему там, в костеле. Но стоит ли заморачиваться на подобных пустяках? Де Вильфор тревожно нахмурился, сетуя на собственную опрометчивость. Он спохватился слишком поздно, пеняя себе за неуместный порыв раскаяния. Кого он пожалел — человека? А разве люди, много разглагольствующие о милосердии и гуманизме, когда-то пощадили его самого?! По красивому лицу Тристана скользнула тень сардонической ухмылки. Нет, он ничего не забыл, он прекрасно помнит то холодное зимнее утро, тюремный подвал, пыточный станок, цепи и острые ножи в руках палачей… День, когда его убили! Зря, ох зря поддался он фальшивым эмоциям и не разрезал на мелкие кусочки тело убиенного им монаха, ибо интуиция подсказывала — тот и мертвый излишне опасен! Но теперь за окном проплывали заваленные снегом поля, и сожалеть о проявленной слабости было уже поздно. Умиротворив себя столь здравыми аргументами, стригой откинул голову на спинку дивана и задремал, пребывая в уверенности: миссия выполнена безупречно, и его абсолютно не в чем упрекнуть.
Но, если бы он немного задержался, выходя из костела, если бы он только оглянулся назад, то его отдых не был бы настолько безмятежным, а совесть — чистой, словно новорожденное дитя. Тристан переоценил свои силы, наплевав на возможность подстраховаться и просто оглянуться. А ведь хотелось же, хотелось! Как говорят неотесанные поляки, ему стало просто «в лом». О, за долгие годы жизни он научился различать банальную лень — состояние, когда видишь необходимость что-то делать, но не хочешь; и «в лом» — когда что-то хочется, но не видишь необходимости это делать. Да и к тому же мы все иногда совершаем глупости, обходящиеся нам намного дороже, чем ошибки и просчеты. А посему Тристану еще только предстояло заплатить за проявленную им халатность, ведь он не знал главного: едва лишь за стригоем захлопнулась дверь оскверненного кровопролитием костела, как рука, казалось бы, несомненно мертвого отца Мареше потянулась к карману рясы и извлекла из него старенький дешевый сотовый телефон. Возможно, действия усопшего храбреца направлял какой-то высший промысел, но его неживые пальцы вдруг резво забегали по кнопкам, набирая короткое сообщение и направляя его некоему далекому адресату. Верному другу, находящемуся в Ватикане…
