До сих пор это не было проблемой, и я надеялся, что мы справимся с этим в течение года… если бы только не чёртовы разборки Голов и Отбросов. В следующем году большинство из них выпускались.
С другой стороны, год проходил недурно. На Рабочей Неделе мы голосовали за Шеф-Повара, и я победил. Это было чисто почётное звание, и оно назначалось одному из воскресных поваров – чаще старшему, но не всегда. Рики Холлуэй два года держал его за собой. Вы получали право лезть с советами к обычному повару и Стюарду, но больше это ничего не значило. Вам не разрешалось выставлять свою кандидатуру или даже присутствовать на голосовании. Тем не менее, получить его было приятно.
Мои докторские исследования также шли хорошо, и у меня имелась аккуратно сведённая основа для расчётов. При должной удаче, короче, я мог бы написать диссертацию на Рождественских каникулах и спокойно выпуститься доктором. Мы с Мэрилин продолжали встречаться каждые пару недель, но выработали новую схему: она едет на юг, я еду на север, и мы встречаемся у озера Джордж, где и проводим выходные.
Осенью я встретился с психиатром. Папа переслал мне заключение психиатра Хэмильтона; я получил его, когда вернулся в Бочки. Там было около десятка страниц, полных какой-то белиберды – по крайней мере, для меня. Смысл в них мог увидеть только другой мозговед. Я даже не мог поискать ничего в Интернете – ведь никто пока даже не потрудился его изобрести. В итоге я просто сунул бумаги в ящик и занялся своими делами.
В середине семестра я снова вспомнил о них. В РПИ не было какой-то медицинской или около-медицинской специальности, так что я не мог задать вопросы одному из преподавателей. Может быть, профессор Райнбург знал кого-нибудь, кого я мог спросить, или хотя бы знал, куда пойти? Однажды я заявился в его кабинет, когда он был один.
– Простите, профессор, есть минутка?
– Конечно, Карл. Что такое?
Я присел напротив.
– Вы знаете какого-нибудь психиатра?
– Что? Наконец-то начинаешь сходить здесь с ума? – пошутил он.
– Нет, сэр. Это не для меня.
Он выпрямился и поглядел на меня через стол.
– Погоди, ты серьёзно? На кой ляд тебе понадобился психиатр?
Я пожал плечами и просветил его.
– Не мне, сэр, а моему брату. Он видится с психиатром, и отец прислал мне его предварительный отчет. Но тот, кажется, написан по-гречески – к сожалению для меня.
На самом деле всё было ещё хуже. Большинство математиков и физиков может читать по-гречески, по крайней мере – знает алфавит, так как он используется в математике.
Он кивнул.
– Да, я могу представить. Что ж, я не знаю ни одного психиатра, но Джанет – психолог. Возможно, она сможет тебе помочь.
Я удивлённо поглядел на него:
– Ваша жена – психолог? Я думал, она преподаёт в Олбани.
– Преподаёт. Психологию.
– Ох, – что ни день, то новые открытия. – Вы думаете, она сможет встретиться со мной?
– Скорее всего. Я спрошу её этим вечером. Как минимум, она позвонит тебе, – заверил меня он.
– Спасибо, большое спасибо!
Тем же вечером я поговорил с Джанет Райнбург, и она согласилась встретиться со мной в понедельник, в своём кабинете в Олбани. Я принёс с собой отчёт психиатра; убедился, что пришёл заранее. Она провела меня в свой кабинет, мы мило поболтали, а затем я дал ей отчёт. Она дважды прочла его – сначала просто пробежала глазами, а затем уже тщательнее.
После чего она села и вздохнула.
– Мне очень жаль слышать это, Карл. Что именно ты хочешь узнать?
– Не знаю, вообще, – я пожал плечами. – Я даже точно не знаю, что всё это значит. Там есть слова, которых нет в словарях, клянусь!
Джанет рассмеялась.
– Мы доктора. Мы никогда не используем три слога, если есть четыре. Давай начнём сверху. Твой брат страдает от формы психического заболевания, называемого шизофренией. Полагаю, ты слышал о нём ранее.
– Конечно. Это вроде когда человек отрицает реальность, или типа того.
– Нет, не совсем. Это куда больше – больной отделён от реальности, он находится в своём собственном мире. Его образ мышления спутанный и беспорядочный, у него бывают бред и галлюцинации, он может видеть и слышать то, чего нет, и проявлять признаки социальной дисфункции.
– Ух ты. Ну, о галлюцинациях Хэмильтона я никогда не слышал, но он часто нёс бред, особенно обо мне, и он не очень социализирован.
Она кивнула и продолжила.
– У твоего брата – вид шизофрении, известный как параноидальная шизофрения. Теперь забудь всё, что ты когда-нибудь видел об этом по телевизору. Они машут этим диагнозом как флагом. Почти ничего из того, что они показывают, не является правдой.
Я криво улыбнулся ей:
– Я верю вам!
При параноидальной шизофрении у больного много навязчивых идей или галлюцинаций, основанных на его паранойе или мании преследования. Отсюда, к примеру, все проблемы твоего брата, связанные с тобой. Если бы тебя там не было – не было бы и проблем, как-то так, – сказала она.
– Вы снова упомянули галлюцинации. Насколько я знаю, он никогда не видел и не слышал ничего такого.
– Всё так. Каждый случай уникален. В отчёте есть много других симптомов. Определённо, бредовые идеи о тебе – то, что привело к паранойе. У него с самого раннего возраста были к тебе сильные эмоции.
Я задумался над этим. Мы никогда не были близки, даже маленькими детьми, и с возрастом всё становилось только хуже.
– Ладно, может, это и так. Мы не были близки, и мы постоянно дрались – пока я не стал старше, по крайней мере.
– О?
– Ну, к тому времени, как я стал подростком, мне стало ясно, что мы никогда не примиримся, и я начал просто игнорировать его. В нашей комнате я только спал, и уходил, если он был рядом. Это было легче, чем справляться с ним.
– В каком-то смысле, ты делал только хуже. Игнорируя его, ты поддерживал его навязчивую идею о том, что ты ненавидишь его и стараешься ему навредить. Насколько он моложе?
– На два года, – сказал я.
– Итак, когда ты был ранним подростком, ему было 11 или 12. Шизофреническое поведение часто становится заметным именно в этом возрасте, – ответила Джанет.
Это открыло мне глаза. Чем старше становился Хэмильтон, тем хуже он себя вёл.
– Я заметил одну вещь – чем успешнее я становился, тем острее он на это реагировал. Когда я начал проходить школу экстерном, он стал ко мне куда агрессивнее.
– Ты подпитывал его бред. Двигаясь впереди него, ты, должно быть, делал что-то, чтобы оставить его позади. Знаю, знаю, ты этого не делал, но это и есть часть навязчивых идей и деорганизованного мышления, характерного для параноидальной шизофрении.
– Да? – я поразмыслил ещё немного. – А что насчёт других вещей, которые были упомянуты? Ангедонизм? Аволюция? Что-то вроде этого.
Джанет пролистала отчёт, ища нужную страницу.
– Ангедония – это негативный симптом, – она увидела, что я смотрю на неё в полном замешательстве. – Симптомы шизофрении делятся на позитивные и негативные. Позитивные – это то, что есть у пациента: навязчивые идеи, галлюцинации, причудливый образ мышления, всё такое.
Я медленно кивнул; она продолжила.
– А негативные симптомы – это то, чего у пациента нету, по крайней мере, по сравнению со здоровыми людьми. Агнедония означает отсутствие удовольствия – слышал слово «гедонизм?» – и показывает, что пациенту не нравится то, что нравится другим. У твоего брата крайне мало друзей и приятелей, если они вообще есть. Аволюция означает почти полное отсутствие драйва и мотивации. Хоть у твоего брата и нет положительного симптома – галлюцинаций, отрицательные симптомы у него есть практически все.
Несколько минут я сидел там, ошарашенный. Услышанное объяснение всё расставило по полочкам. Раньше, в первый раз, мы с Мэрилин постоянно обсуждали в разговорах поведение Хэмильтона – и это всё были негативные симптомы, перечисленные Джанет Райнбург. У него не было ни одного известного мне друга, он никогда ни с кем не встречался – вообще! – никогда не пил, не курил и не принимал наркотики. Он тридцать лет провёл на должности кладовщика в расчётном отделе телефонной компании, а затем ещё двадцать – сторожем на кладбище, где его никто не мог побеспокоить. Фактически, узнав, что его назначают на дневную смену, он был вне себя от ярости. Все просят поставить их на день – а он умолял оставить его на ночах! Он никогда не мог закончить ничего важного, и мы часто говорили о его странном для нас отсутствии интереса к чему-либо, кроме книг по истории и компьютерных игр о войне. Он всю жизнь жил в доме с моими родителями, до самой их смерти, в той же самой комнате, которую мы делили, когда были подростками.
