— В Управлении пытки не применялись.

— Вам не нравится слово «пытка»? Употребим другое слово, помягче. «Истязание» подойдет? Нет? Физическое насилие? Тоже нет? Хорошо. Тогда так, как в официальных документах ЦК и НКВД: физические меры воздействия?

— Согласен.

— Так вот, лично вы часто применяли к арестованным физические меры воздействия?

— В зависимости от поведения обвиняемого.

— Точнее.

— Всякий раз, когда в этом была необходимость.

— Еще точнее.

— Всякий раз, когда арестованный отрицал свою вину.

— Даже если отрицал обоснованно.

— Откуда мне знать?

— Стойки применяли?

— Конечно.

— Конвейерные допросы?

— Применяли.

— Избиения без санкций?

— Было. Когда пахло жареным — санкции брали задним числом. Вообще контроль был неважный.

— Вы хотите сказать, что эти методы воздействия применялись в массовом порядке?

— Да.

— По непроверенным материалам тоже?

— Случалось.

— Одерихин в письмах наркому рассказывал о применении вами к арестованным удушающих масок.

— Этот метод мною применялся в исключительных случаях.

— Кто определял их исключительность?

— Малкин, Сербинов и я.

— Вы применяли метод, человек задыхался и подписывал все, что ему подсовывали?

— Только протоколы допроса.

— С вымышленными показаниями?

— По-вашему — да, по-моему — нет.

— У вас иные критерии?

— Как во всем Союзе. В прокуратуре, кстати, тоже.

— Прокуратуру вы не трогайте, — рыкнул прокурор.

— Это еще почему? — закричал Безруков, брызнув слюной. — Это вы сейчас стали честными, бросились разоблачать «извращенные методы следствия». А что делали тогда? Заседали в «тройках» и по нашим липовым материалам отправляли людей на смерть? Что ж вы тогда молчали? Убивали нашими руками и получали награды!

— Успокойтесь, Безруков, — промямлил Захожай нехотя, лишь бы не молчать. Допрос с участием прокурора ему не нравился: много эмоций, а проку никакого. Ни один вопрос до конца не решили. — Чем занималась прокуратура — не вам судить. Отвечайте за свои действия.

— Если бы они тогда не бздели, а выполняли свой долг, может, я не сидел бы сейчас перед вами!

— Успокойтесь. Вы разве против того, чтобы в стране восстановилась законность?

— Дорогой ценой восстанавливаете.

— Продолжим. Кто давал санкцию на применение этого метода?

— Я давал.

— Кто еще применял ваш метод?

— Никто.

— А нам известно, что применяли помимо вас. Кому вы еще доверяли свою «аптеку»?

— Никому.

— У вас был помощник, некий пограничник…

— Не помню.

— В Управлении его прозвали «алхимиком».

— Не знаю такого.

— Мы знаем, что ваш метод нашел применение на периферии.

— Возможно. Шило в мешке не утаишь.

— Вы хотите сказать, что это случайная утечка?

— Конечно.

— К вам обращались следователи с просьбами применить этот метод к их подследственным?

— Обращались.

— И вы применяли?

— Когда в этом была необходимость.

— В присутствии следователей? Или позволяли им делать это самим?

— Было по-всякому.

— Тогда скажите, можно отнести это к внедрению метода в следственную практику?

— По-моему, нет.

— Когда вы в присутствии следователя применяете вражеские методы — это распространение опыта или нет?

— Нет тут ни распространения, ни внедрения. Внедрение — когда сотрудники следуют моему примеру. Я никому не разрешал это делать.

— Но вас просили применить?

— Просили.

— Значит, то, что вы делали, воздействовало на психику следователей таким образом, что им тоже хотелось применить этот метод?

— В какой-то мере — да.

— Значит, ваш метод вымогательства показаний путем закупоривания дыхательных путей подследственных ядовитой смесью нашел своих сторонников? Когда появляются пусть пока потенциальные последователи, это внедрение или нет?

— Не знаю. Вы как-то странно ведете следствие.

— А именно?

— Вас не интересует, кому все то, что мы делали, было выгодно.

— Оставим это для потомков.

— Потомки разберутся, — усмехнулся Безруков, — так же, как мы…

— Не отвлекайтесь.

— На «вышку» вы мне уже натянули. Стоит ли тратить время, трепать друг другу нервы?

— Стоит. Важно иметь ясность по каждому эпизоду, по каждому делу, направленному на «тройку» или в суд. За ними люди, судьбы людей.

— Там нет людей. И нет судеб. Кругом только мерзость. Человеческая мерзость.

— Вы всегда так считали?

— С тех пор, как понял, что происходит.

— Вы уверены, что разобрались во всем?

— Конечно. Оно на поверхности. Стоит перестать смотреть в рот начальнику, отвести глаза и осмотреться вокруг. И все видно как на ладони.

— Скажите, Безруков, — спросил успокоившийся прокурор, — в какой степени допускавшиеся вами нарушения революционной законности были выгодны лично вам?

— В такой же, в какой проводимая вами работа выгодна лично вам.

— Я не имею в виду добросовестное выполнение служебных обязанностей, я говорю о проводимой вами вражеской работе.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Не упрямьтесь, Безруков, — Захожай с сожалением посмотрел на обвиняемого. — Минуту назад вы выразили недоумение тем, что мы не интересуемся, кому были выгодны ваши нарушения. Прокурор спрашивает, было ли это выгодно лично вам.

— Ах, вот вы о чем! Было ли это выгодно лично мне? Было — что ж тут скрывать? Я получаю установку от руководства УНКВД. Должен ее выполнять? Должен. Причем лучшим образом, и я выполняю. Раз, другой, третий… Обо мне у руководства формируется мнение, как о хорошем организаторе. Мне доверяют, меня ценят. За этим следуют: поощрения, награды, Повышение по службе. Выгодно это мне? Было выгодно. Но мы жертвы большой политики.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил прокурор.

— Что все мы — жертвы большой политики. Мы пешки, которыми жертвуют ради выигрыша. Бывает, конечно, что из-за этого проигрывают. Наш случай — этот случай.

— Вы себя переоцениваете, Безруков. Никакие вы не жертвы. Вы хищники, которые ради собственного благополучия устилали землю трупами людей, не имевших к той большой игре, о которой вы говорите, никакого отношения. Вы чума, которая поражает всех, и правых, и виноватых.

— А те, кто сегодня измываются над нами? Они как?

— Ваша вина была доказана раньше, чем вас арестовали. О ваших делах, кстати, говорили коммунисты Управления за год до ареста. Кому-то было выгодно вас держать, выдвигать, спасать, с ними мы тоже разберемся. Чуть попозже. А сейчас скажите, Безруков, если существует строгая вертикаль, в которой низы беспрекословно выполняют установки верхов, это организация?

— Безусловно. Но вражеская деятельность здесь ни при чем. Когда я умышленно совершал какие-то отступления от закона, я не имел на это никаких установок сверху. Это было мне удобно и я так поступал. И я никогда, ни от кого не слышал, что в органах НКВД существует какая-то контрреволюционная организация, объединенная какими-то вражескими целями, и что я как член этой организации должен проводить по линии следствия, например, какую-то контрреволюционную работу. Это все выдумки следствия. Другое дело, что мне и таким, как я, попустительствовали, другое дело, что мои незаконные действия каким-то образом отвечали требованиям, вытекающим из решений февральско-мартовского Пленума ЦК, другое дело, что условия работы толкали нас на фальсификацию. НКВД требовал вал независимо от политического состояния населения и что было делать, если работа наша оценивалась по числу произведенных арестов? Каждый из кожи лез, лишь бы дать этот вал и даже чуть-чуть больше, чтобы заметили, похвалили.

— То есть вы хотите сказать, что контрреволюционная организация, чтобы ее признать таковой, должна быть организационно оформлена? Так? Должна иметь руководящий центр, исполнительные органы, а каждый ее участник должен осознавать, что он является членом этой организации, иметь права, обязанности, поручения — так?