Мы жили всегда в одной комнате в общежитии Литинститута. Кто раньше приезжал на сессию, тот занимал

комнату на всех — нас было тогда трое: он, я и Семен Кудинов из Донецка. Потом Женю сменил Валера Шатыгин — только что демобилизованный из армии, бравый старший лейтенант.

Мы вместе готовились к экзаменам, гуляли по вечерам на бульваре Капуцинов, прозванном так в шутку студентами сквере возле общежития Литинститута на ул. Дмитриевой. Вместе «отмечали» удачную сдачу экзамена, вместе отдыхали в Серебряном Бору…

Кроме книжек, Женя брал с собой свою рукопись. Писал он тогда роман «Тысячелетний дождь». Почитает, почитает учебник — попишет, лежа на животе, на деревянном лежаке. Неторопливо выводит строчку за строчкой. С левой стороны — толстая пачка уже исписанных листов, справа — пачка чистой бумаги…

Меня поражало его умение писать в такой обстановке. Мы тут резвимся на песке, он вроде с нами вместе зубоскалит, купается, а чуть затишье — пишет. Мы загораем на солнышке или млеем в тени, а он — строчечка к строчечке, абзац за абзацем. Мы подтруниваем над ним, а он похехекивает и пишет себе. И вдруг, как снег на голову, — приезжает с корректурой повести «Грибы на асфальте». Эта совершенно замечательная, искрометная сатирическая повесть с лирическим уклоном готовилась к выходу в журнале «Подъем» в май — июньском номере 1964 года.

Он всех нас сразил своими «Грибами…». Солидный, уравновешенный, спокойный, серьезный — и вдруг такой фейерверк юмора. Мы на него смотрели, как на восьмое чудо света.

Третьим в нашей комнате был Сеня Кудинов. Этот — прямая противоположность Жени: шумный, беспардонный, самовлюбленный, грубоват и навязчив. Хотя тонкий поэт-лирик.

В своих произведениях, как и в обыденной жизни, Женя был неистощим на выдумки.

Вот его первая книга «Грибы на асфальте». В ней он как бы с сочувствием и даже вроде с любованием изображает целую плеяду пронырливых мальчиков — интеллектуалов, которые решили любыми правдами и неправдами остаться после института в городе. Они даже создали смешное общество грибов — городовиков (сокращенно — ОГГ) во главе с пройдохой и выдумщиком Вацлавом Кобзиковым. На какие только ухищрения они не пускались, чтоб зацепиться за город, не возвращаться в село, И им что — то

вроде удается. Словно грибы — поганки, пробиваются они сквозь городской асфальт. Отсюда «Грибы на асфальте». В самом названии — четкая позиция автора. Хотя по тексту изобилуют места симпатии и даже любования автора смешными похождениями неунывающих героев. Лихими выдумщиками, целеустремленными, нахрапистыми ребятами.

С первой же книги критик Юрий Томашевский отметил самостоятельность сатирического мышления автора. «От классиков «избавиться» трудно, — пишет он во вступительной статье к книге, — и избежать соблазна не следовать им удается далеко не всегда даже маститым. А если автор — начинающий сатирик? Ведь как бы ни стремился он создать вполне оригинальную вещь, ему очень и очень сложно — то ли в сюжетных ситуациях, то ли в манере обрисовки характеров, то ли (что бывает особенно часто) в языке, интонации — вырваться из «цепких когтей» уже знакомых в сатире образов и выйти на свою, самостоятельную дорогу.

Такая вот самостоятельная дорога открывается, на наш взгляд, перед большим фантазером и насмешником, молодым воронежским писателем Евгением Дубровиным».

Это было в 1966 году. А три года спустя тот же Юрий Томашевский пишет уже к новой книге Евгения Дубровина: «И сейчас, когда я знаю Дубровина, каков он есть, я не могу представить его разобщенным, разложенным на «составные»: на Дубровина — сатирика и юмориста, Дубровина — серьезного повествователя и Дубровина — лирика. Только в единстве названных «составных», в их неразрывном сцеплении можно понять и оценить Дубровина».

Да, за «Грибами…» последовала повесть «В ожидании козы». Это серьезная, как говорит критик, художественная проза. Кстати, вещь экранизирована. Фильм называется «Француз». В сюжете повести я слышу мотивы из моих рассказов о детстве в приморском городе Новороссийске. Во время наших с ним прогулок по бульвару Капуцинов он часто просил меня рассказать что‑нибудь о себе. Я ему рассказывал о нелегком детстве, об отце. О послевоенной голодухе… И вот повесть.

Эта повесть вышла отдельной книгой в Воронеже в 1968 году. А год спустя в том же Воронеже выходит его объемная книга. В ней под одной обложкой собраны уже три повести: знакомая нам «Грибы на асфальте» и новые — «Племянник гипнотизера» и «Марсианка». В этих двух

повестях, как и в повести «В ожидании козы», уже четко просматривается Дубровин — беллетрист.

Появление этих его «серьезных» вещей было для нас, его друзей, несколько неожиданным. Дело в том, что несмотря на его очевидный успех в дебюте сатирика, мы видели в нем автора более серьезного и изо всех сил старались убедить его, что сатира — слишком узкий профиль для его дарования. По тому, как он иронически реагировал на наши речи, мы не ожидали от него «серьезных» вещей. И вдруг!.. Значит, наши с ним споры возымели на него действие. В «Племяннике гипнотизера» и в особенности в «Марсианке» сатира уже на втором плане. В «Марсианке» даже появляются четкие элементы детектива. Если читать эти повести одну за другой, в том порядке, в каком они появились на свет, то покажется, что автор отходит от жанра, в котором он так ярко дебютировал. Хотя и в этих вещах нет — нет да и прорывается неугомонный Дубровин-насмешник.

В спорах с ним кто‑то из нас, теперь уже не припомню кто, сказал, что чистая сатира и юмор — это утлый плотик, на котором очень трудно ему будет устоять во весь рост на бурном течении литературы. Наверно, эти наши «лицейские» споры как‑то повлияли на него. Потому что мы стали свидетелями появления на свет и серьезных вещей, и «смешанных», если можно так сказать. Его «Эксперимент «Идеальный человек» я бы отнес к смешанным. Да и «Курортное приключение». Здесь посредством смеха ставятся архисерьезные вопросы жизни — воспитание молодого поколения и пагубное пьянство народа. Здесь смех сквозь слезы, растерянная улыбка целого погибающего поколения. Здесь смех на краю безумия.

А вот к откровенно «серьезным» вещам я бы отнес «Билет на балкон».

Эта повесть явилась результатом нашего с ним пешего перехода через горы по маршруту Абинск — Кабардинка. Эту идею, идею пешего похода, мы с ним вынашивали еще в институте. Осуществили ее в 1969 году. Мы дали клятву друг другу, что напишем об этом каждый по — своему. Он через три года выдал книгу «Билет на балкон». Я же только спустя шестнадцать лет написал об этом. В год его смерти. Написал и собрался в Москву показать ему свою повесть. Но по дороге в аэропорт узнал из «Литгазеты» о его кончине.

Повесть «Билет на балкон» уже не назовешь сатири

ческой, хотя там есть места, полные убийственного дубровинского сарказма в адрес Василия Петровича — «естественного человека», жизнь которого, как пишет В. Скобелев, — «цельная, здоровая, исполненная внутреннего спокойствия, оказывается кощеевым царством, застойным, тусклым, не более того».

В этом «застойном» «кощеевом» царстве мечется в поисках себя одаренная душа Бориса Глорского. Два разнополярных характера в столкновении высекают естественную мысль «Зачем ты?».

Прекрасна наша земля — ее леса, горы, реки, моря… Ну а ты, человек? Зачем ты на земле?

Это уже не хиханьки — хаханьки. Это уже серьезные размышления над смыслом жизни. Итогом этих размышлений разумеется ответ: «Затем, чтобы созидать». Вот главное предназначение человека. Вот для чего ты. И в этом смысле повесть стала программной для самого автора — борьба и созидание. Это становится религией автора.

Герой повести Борис Глорский не выдерживает ритма, который он сам себе задал. «Выбиваясь из этого ритма, — пишет во вступительной статье В. Скобелев, — он выбивается и из романа — из творчества, в котором для писателя — вся жизнь, если только он настоящий писатель».

Задал себе жизненный ритм и Е. П. Дубровин и, как и его герой Борис Глорский, не выдерживает заданного себе ритма. Вспомним слово прощания: «Остановилось сердце Евгения ДУБРОВИНА… Не выдержало перегрузок…»