Вечером вышел поливать цветы — за забором тот же лай и тот же смех. Но уже не во дворе, а перед домом. Я глянул через забор. Возле дома несколько автомашин и компания молодых людей. Они что‑то договаривали друг другу, очевидно, прощаясь. Одна пара стояла чуть в сторонке — прыщавая девушка и фитилистый парень. Возвышаясь над ней, он что‑то говорил ей в прыщавое лицо. Она смеялась, а собачонка, уже полуохрипшая, все лаяла и лаяла на нее. Видно, собачке тоже не нравился смех девушки. Я подумал, неужели она не понимает, что смех ее неприятен и надоел? Но какое мне дело до вас до всех?..

Мы готовили с Надей обед, кинулись, а соль кончилась.

— Надо бежать в магазин! — сказала Надя, снимая фартук.

— А может, у соседей перехватить? А потом купим — отдадим.

— Что ты! Здесь не принято. Здесь каждый выплывает как может.

И я вспомнил тот фильм: «Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня…»

— …Здесь не принято плакаться в жилетку, — продолжала просвещать меня Надя, — как у нас, у русских. Если я встречу знакомую и поплачусь, — она будет обходить меня десятой дорогой. Все должно быть о' кей, хотя на душе, может, скребут тысяча кошек.

У меня больно сжалось сердце: вот так живут в цивилизованном мире! А случись что с ней, не дай Бог! мы далеко — помочь не сможем…

И во мне как бы переключилось восприятие всех здешних прелестей с плюса на минус. Я стал смотреть на все совершенно иными глазами. И ужасался про себя, глядя на встречных людей: неужели?!!

Вот идет человек, на лице спокойствие, довольство. Если вы случайно встретитесь с ним глазами, вы заметите в них желание улыбнуться вам, даже раскланяться. Странное ощущение от этих четвертьулыбок, четвертьпоклонов. И первая мысль — какие приветливые люди! Но не обольщайтесь приятностью встречных глаз: это чисто внешнее проявление культуры. Не больше. На самом же деле — всем глубоко наплевать, кто вы, что вы! У каждого свой замкнутый мирок, в котором он благоденствует. А за ним, за забором этого мирка, хоть сгори оно все. Лишь бы через забор огонь не перекинулся.

В одном из парков, на безлюдной глухой аллее, нам навстречу попалась маленькая девочка. Одна, без родителей. Бежит куда‑то, широко распахнув глаза. Очевидно, потерялась. Надя остановила ее, стала расспрашивать: кто она? почему одна?.. Русская сердобольная душа! Остальные смотрели с любопытством; может, с легким участием. И только. Девочка побежала дальше одна. Я до сих пор испытываю угрызения совести. За себя и за всех нас. И все думаю, что удержало меня, Надю от желания проводить девочку к ее родителям? Неужели атмосфера традиций мира, в который я попал? Пожалуй. Здесь к бедам других и даже близких относятся спокойно, чтоб не сказать — равнодушно. Когда советские публицисты писали об эгоистичности западного мира — это не были пустые слова. И когда говорят, что Великобритания отгородилась от Европы Ла — Маншем и благоденствует, то это сильно похоже на правду. И что она наиболее эгоистична, чем вся остальная Европа, в этом тоже есть доля истины. Как и в шутке, что вся нация находится в родственных связях разной степени: столетиями страна живет, отделенная от остального мира, без вливания сторонней крови. Теперь на кого ни глянь — на лице, в общем облике витают некие признаки. Не решаюсь сказать вырождения, но потускнения.

От чего же? Неужели от довольства?

Недавно в программе «Час пик» выступал доктор наук, профессор Иваницкий А. М. Известный в мире специалист по мозгу. Так вот, он говорит, что нашим почему‑то трудно вживаться в благополучную жизнь Запада; а им

трудно вживаться в нашу, неблагополучную. То что трудно вживаться в неблагополучную — понятно. Но почему трудно вживаться в благополучную? Вот вопрос.

И это на самом деле так! Свидетельствую лично.

Сначала эйфория. Потом спокойствие — все прелести воспринимаются как рутина бытия. А потом… Потом непонятный гнет.

Может, хорошее надоедает человеку? Как и все на свете? По крайней мере русскому.

Я несколько лет подряд ездил отдыхать в Кисловодск. Дикарем. Там большой и сказочно красивый парк. Я целыми днями пропадал в этом парке. Воздух, терренкур, уютные зеленые утолки, цветы. Первую неделю голова идет кругом от нескончаемых прелестей. Постепенно восприятие притупляется. И все прелести блекнут, становятся привычными и даже назойливыми. А потом… Потом хочется домой.

Сначала, первые годы, я использовал отпуск на «всю катушку». Все 24 дня. Потом заметил, что под конец тяжко становится. Уменьшил пребывание в Кисловодске до двадцати дней. Потом до восемнадцати. А потом до двух недель. И не больше. Оказалось — самый оптимальный срок! Хорошее тоже надоедает. Но хорошо, если есть возможность сменить обстановку. А если нет такой возможности?

Если нет, то человека обволакивает чувство обреченности. Он блекнет, становится равнодушным ко всему. С ним происходит примерно то, что происходит с «матерым» солдатом на войне, который привык к смертям.

Я видел в глазах англичан невысказанную тоску. Тоску по чему‑то, чего они не знают. У кого есть деньги, они пускаются в туризм. У кого нет — заводят собак, которых воля — неволя надо прогуливать. А потому быть на природе. Это и есть маленькое бегство от приевшегося быта, благополучия. Может, от одиночества. А скорее всего от однообразия. Пусть оно будет сверхблагополучным.

А вообще мне понравилось в Англии. Понравилось у дочери. Двадцать семь дней, которые я прожил у них, я считаю самыми счастливыми в моей жизни. Но откуда эти «крамольные» мысли об их жизни? Что именно довлело надо мной? Или со мной что‑то неладно? И я сгал подумывать, что нехорошо так: тебя встретили, обласкали, а ты?.. Этот милый прием я относил не только на счет дочери, зятя, внуков, сватов и друзей Нади и Марка, но и в целом

на счет страны. И вдруг такие мысли! Некая подавленность, замешанная на странной неудовлетворенности.

Мне захотелось порассуждать об этом с Надей. Мы с ней любим порассуждать доверительно. Но я не решался: она поделится с Марком, а тот может обидеться, чего доброго. И я помалкивал, стараясь разобраться в своих чувствах…

Однаждьгза завтраком объявили программу на 30 июля: едем в Лондон.

И вот 30 июля. Погода так себе. Поэтому берем зонты и куртки на всякий случай. Но Бог миловал — были облака, но не было дождя.

Еще с вечера, перед поездкой, Марк обронил как бы между прочим: Лондон не везде хорош. Мы, мол, будем въезжать с северо — восточной стороны, и именно эта часть столицы не блещет. Я подумал: скромничает! С поправкой на виды некоторых районов нашей Москвы — неблещущая часть Лондона не так уж плохо, наверно, выглядит. Так я подумал. А когда въехали — действительно Лондон в этой своей части не ахти.

Тесные улочки, развороченные стройкой места, захламленные пешеходные тротуары. Много людей, небрежно одетых. Да простят меня мужчины, английские женщины не отличаются особой красотой. Да еще опрощение в одежде совсем делает их неинтересными.

Неряшливые навесы, палатки, крохотные магазинчики, кучи неубранного мусора…

По поводу мусора Марк счел необходимым объясниться. Мол, власти боятся устанавливать контейнеры, в них террористам удобно закладывать взрывные устройства.

Может, оно так и есть. Мне без разницы. Просто констатирую факт.

Проехали над Темзой; по тесным улочкам Сити. Держим курс на Биг — Бен (Большой Бен). Башня с часами на все четыре стороны света. Проезжаем мимо нее и… О, Боже! Въезжаем в какие‑то ворота, плотно блокированные полицией. Марк кивает полицейским, они кивают ему. И пропускают. Даже не заглянув в машину. А нас в машине, кроме Марка, еще пятеро: я, Надя и трое внучат (Мы всюду ездили с детьми).

Въезжаем в крохотный дворик. Через него в какой‑то подъезд. Это, оказывается подземный гараж… Парламента! Чудеса да и только. Я дома к нам в здание писательской организации не могу пройти без пропуска. Какая — то

«Клариса» влезла в наше здание и чинит бдительность… А тут…

Въезжаем под землю на несколько этажей. Спускаемся по серпантину. Марк ставит свой «Фольксваген», заправляемся прохладной водичкой из термоса и на лифте поднимаемся в само здание Парламента.