Доверчивость и простодушие Игреньки, идущего на «эшафот», потрясает до глубины души. Невольно думаешь, скольких мы, люди, приручили, а потом предали? Иногда, конечно, в силу страшных обстоятельств, а чаще в угоду ненасытной своей потребительской избалованности. А подумав об этом, невольно содрогаешься сердцем от понимания нашего ужасного грехопадения, за которое Бог карает жестоко. Природа мстит за безрассудство. А мы все чаще впадаем в безрассудство.
Повесть светлая, где‑то чуточку наивная, но «забирающая» до слез. Она заставляет задуматься над тем, как мы живем.
В повести чувствуется напряженное ожидание автора ответной реакции читателя — как‑никак первый выход с крупным произведением! Может, поэтому в ней есть места, о которые «спотыкаешься». Я бы отнес к таким внутренний монолог Артамона. Вернее, не сам монолог, а его подача. Где он мысленно объясняет Анисье Можайцевой, что любит ее и передает ей наказ Василия Можайцева перед смертью. Подано несколько в лоб и угловато. Автор, видимо, и сам это почувствовал, потому что в следующих своих работах он не раз прибегает к внутреннему монологу', но уже делает это искусно. Так что воспринимаешь его естественно, без запинки.
И еще — излишне с акцентом речь Августины Францевны. Мне кажется, не надо коверкать все слова в ее монологах. Достаточно двух — трех слов в каждой фразе, и то с легким акцентом, и читателю будет понятно, что с произношением по — русски у нее туговато. Да и само «интернациональное», без облачка приятие ее населением поселка, кроме Артамона, несколько преувеличено. Опять же, не потому что так не может быть, а потому что подано не совсем удачно.
В «Нагорной повести» автор чувствует уже себя как рыба в воде. Здесь мысли и чувства героев не то что пропущены, а процежены сквозь душу автора. И от этой «работы» в душе его остался глубокий след. Даже не след, а кровоточащая рана. «Время, брат, такое, сердитое. Классовая борьба в натуральном виде». Так нас научили воспринимать ту кровавую карусель, которую нам навязали искусно архитекторы революции и гражданской войны. Точнее сказать — режиссеры трагедии самоуничтожения русского народа.
В самом деле — два русских человека Залогин и Лоскутин Ерферий — сначала вместе воюют на стороне красных. Потом у Ерферия что‑то перевернулось в душе после того, как красные зверски на его глазах убили его брата. Он не мог понять жестокости Советской власти, когда она расправилась и с семьей Калистрата. Он чувствует: что‑то не то. И переходит к белым. К нему в плен попадает Залогин, с которым они были когда‑то на стороне красных. Теперь они смертельные враги: «Бандит» и функционер Советской власти. Ерферий бросает ему в лицо:
«— …Почему я для вас бандитом сделался? Потому что людей вокруг себя с винтовками собрал. Вам бы как хотелось: откручиваете вы одним людям головы, а другие вам за это в ноги кланяются. Прощения у вас просят…
— Не клевещи на власть, Ерферий. Ты‑то знаешь: всякая власть от Бога.
— Не трогай Бога, командир!.. Товарищ Залогин — или как там у вас принято. Грязные у вас, у большевиков, руки, чтобы к Богу прикасаться. У тебя, командир, тоже грязные — в крови. Скольких односельчан ты под суд отдал, скольких в северные края на погибель отправил?
— Не путай людей с мироедами. Советская власть — за трудящегося человека горой…
— Горой!.. — перебил Ерферий. — Это ты, командир, кому‑нибудь другому рассказывай. Не мне. Мне не надо. Ты вот, к примеру сказать, знаешь, кто такой большевик Касатов?
— Знаю. Председатель колхоза в Яровке. Был…
— Это верно: был председатель… Теперь его нет. А того не знаешь, что когда он раскулачивал Калистратову заимку, он выгреб все до единого зерна, сжег пасеку, взрослых арестовал и этапом отправил в Нарым, а дом заколотил гвоздями?.. Это ты знаешь?
Залогин знал все, что произошло при раскулачивании Калистрата и потому решил молчать.
— …А того ты не мог не знать, что Касатов заколотил гвоздями дом, а в нем остались трое малолетних детишков: одному два года, другому неполный год, а третья, новорожденная, еще в зыбке!.. Только через две недели людям довелось обнаружить в заколоченном доме мертвых дегишков. У маленькой, что в зыбке была, ягодички обглоданы до костей… Это, видишь ли, брательники ее есть шибко захотели. И обглодали младенчика… Это —
что? Это как раз и называется заботой о трудящемся человеке?
Лоскутин долго молчал, в упор всматриваясь в лицо Залогину, в самые его глаза.
Залогин выдержал взгляд и спросил:
— При чем же тут Советская власть?
— Теперь ни при чем. После того, как повесили мы Касатова на осине вниз головой. Как Иуду — христопродавца».
Страшный монолог. В нем, как в капле воды, отражена суть братоубийственной бойни, учиненной на просторах России. Кто же они, эти «гении» нового миропорядка, которые все это учинили?
Этот монолог двух смертельно враждебных людей происходит у гроба только что убиенного отца Ерферия. Его убили люди Залогина. А не пройдет и получаса, как и сам Ерферий будет убит. Туг же, своими же. За то что помешал насиловать девку в омшанике. Так‑то вот! Свара катится по всей России вроде бы по высокому идейному делу, а на самом деле убивают друг друга за горсть зерна, за минутное плотское наслаждение. Такая вот происходит перелицовка борьбы за высокие идеалы. Буря, которую «раскочегарили» в верхах из идейных соображений, отозвалась внизу обыкновенным мародерством и садизмом, подняв со дна российского общества смердящую муть.
Мне кажется, к концу жизни Залогин (фамилия‑то какая! Как бы проецируется на судьбу этого человека как заложника собственных туманных убеждений) понимает, что прожил жизнь в борьбе за… Теперь он и сам не знает, за что. Он знает одно, ему хочется уйти от этой грязной кутерьмы, забыться. Но где такое место?! И он не находит ничего лучше, как удалиться на старую заимку Лоскутных, где судьба убрала с его пуги Ерферия Лоскутина, а его, словно в наказание, помиловала и повела дальше, чтоб он воочию убедился, куда завела тщеславная, неправедная жизнь. Он пришел к разбитому корыту. Как та старуха в сказке Пушкина, которая хотела иметь все и осталась из‑за своей неправедности при «своих интересах». Он нашел на заимке трухлявую хату, замшелую старуху, которой «никак не меньше сотни». И кровавое былое. Вот и все, что осталось от судьбы. А в остальном обман, мираж. Разбитое корыто.
Четвертое произведение Валерия Шатыгина, которое я сумел найти и прочитать, — это роман «Черные птицы». Роман небольшой, но речь в нем о самом значительном в человеке — о чести и совести. О том, что довелось нам пережить в сталинские времена, когда подавлялось с невероятной жестокостью малейшее свободомыслие, малейшее проявление совести и чести; когда костоломная машина террора работала на полную мощность. Причем автор не ограничился показом всех подлостей, творимых в условиях тотальной слежки друг за другом, а проник, мне кажется, в сверхглубины человеческой психологии, которую, оказывается, можно формировать элементарным нагнетанием страха. Такова в идеологической своей зашоренности Анна Изоговна — обугленный нравственно потомок цареубийцы. Она предает не под пытками, не выгоды ради и даже не случайно — по глупости или наивности — она предает по убеждению. Как идейная наследница отца и деда. Попутно решает элементарные шкурные интересы — утверждается на элитарном уровне в обществе и мстит нелюбимому мужу. Делает это с завидной решительностью и напором. Без угрызений совести. Даже когда ее разоблачает собственная дочь, она нисколько не смущается. Она без тени сомнения отправляет в небытие Верещагина и Поветьева; у нее под ногами вьется, словно пыльный завиток, Шелухин. Этот образчик семечной шелухи, которая, как и выеденное яйцо, хоть и тверденькая, но ничего собой существенного не представляет. Такой «шелухи» в народе уйма. Особенно это видно теперь, когда появилась у людей возможность проявлять себя. Ее, эту «шелуху», ни метлой не смести, ни лопатой не выгрести. Это люди, которые умеют держаться на плаву при любой буре. Конъюнктурщики, перевертыши. Весьма энергичный народ, расчетливый. При случае могут и шефа подсидеть, и друга предать. Но им не очень хочется вроде. А может, лень. А может, даже и ни к чему — им и в шелухе хорошо. Незаметно, никому не завидно, да и надежнее в общей массе.
