— Ты просто сказал, не думая? Поклянись, что ничего не знаешь обо мне! Тебя подослали к нам? Кто? Зачем?

Шакли крепко взял ее за плечи, приводя в чувство:

— Успокойся, сестрёнка. Клянусь жизнью, я просто так ляпнул. Ты похожа на лисичку, это имя тебе подходит, поверь, я без задних мыслей! Если бы я что-то знал или был на задании, разве мог бы выдать себя так глупо? Я — профессиональный игрок. Неужели я бы не продумал свой ход?

Бабочка отвела глаза. Стыдилась своей вспышки страха.

— Прости, я…

— Угадал?

— Почти. Очень близко. Меня назвали Хризалисой, мать считала это имя золотым и сверкающим. Роскошным. По ее мнению, это должно принести счастье. Вообще-то, «хризалида» — куколка стрекозы, они красивые, как драгоценности. Папа хотел, чтобы моё имя сокращалось Алиса или Халиса, и слегка изменил слово для меня. Когда Сильф назвал меня Бабочкой я совершенно не удивилась, но ты… Математически такое совпадение мне показалось невозможным. Я иногда зависима от цифр и точных линий. Мой отец — крупный математик, профессор. И мне что-то слегка передалось. Может, потому, что я слышала о цифрах с детства? Я лучше большинства играю в шахматы, быстро считаю в уме — вижу ответ. Так что меня действительно так звали, хотя полное имя — другое.

— Почему ты не спрашиваешь моё имя?

— Ты не скажешь, — беглянка проницательно улыбнулась. — Моего настоящего имени никто никогда не знал, а твоё, вероятно, хорошо известно в профессиональных кругах.

— Угадала, — он опустил глаза, рассматривая травинки, мелкие цветочки, заодно и колени Бабочки, обтянутые голубым шёлком.

— Расскажи о себе, что хочешь. Ты, правда, вырос в приюте? Найдёныш?

— Нет.

— Значит, я похожа на твою мать?

— Почему так решила? Думаешь, непохожих на нее девиц я совсем не уважаю? Хватаю без церемоний? Может, я не такой ловелас, как ты думаешь?

— Такой, такой! — засмеялась Бабочка. — Знаю таких! Железные маски! А внутри — мамины детки. Ну, признайся, похожа?

— Твои руки похожи. Ты играешь не только в карты, но и на клавишах, это видно. А лицо мамино я не помню. Духи помню, украшения, прическу с филигранными локонами. Иногда она была сказочной феей — ослепительно красивым видением в шелках. А когда — по-домашнему, в сером халатике, я видел только ее руки.

— Она сама вела хозяйство? У тебя не было няни?

— Не было, только мама. Мы жили в бедном квартале, в мансарде, считай, что на чердаке. Но у мамы было много богатых знакомых. Они увозили и привозили ее в каретах. Она часто бывала в театрах и ресторанах. Ей дарили цветы и бриллианты. Я ненавидел, когда она поздно приходит, рыдал, но мама очень интересно рассказывала о красивых залах, бархатных креслах, хрустальных люстрах и прочее. Мы потом в это играли. Одевалась она и я не как бедняки. Я был жутко милым белокурым ребенком в матросском костюмчике. И мама почему-то меня очень любила, постоянно баловала. А я обожал её.

— Это ничуть не странно. Будь я твоей мамочкой, я бы тоже баловала моего милого и послушного сына. Ты ведь не был сорванцом, ты был умницей?

— Только при ней, — хитро ухмыльнулся Шакли.

— Матери большего и не нужно. Хорошо учился?

— Я был слишком мал. Рано научился читать и писать, потому что она мне оставляла записки. Нотной грамоты до сих пор не знаю, играл по памяти.

— Кем она была?

— Не знаю. Не учительницей музыки, точно. Прекрасно пела, но не знаю, была ли она артисткой. Не оперной дивой, по крайней мере. У меня богатый выбор для фантазии: содержанка, воровка, беглянка из высшего света из-за незаконного ребенка… мало ли?

— Вы жили только вдвоём? Ни слуг, ни мужчин?

— Увы, кроме светских кавалеров, мама иногда пригревала нахлебников из низов — все как на подбор грубые безработные пьяницы. С нами они не жили, но навещали, на мой взгляд, слишком часто и подолгу. Ненавидел делить с ними маму, но вёл себя прилично. Знал, что пока она не видит, со мной никто цацкаться не будет. Я же не смел пожаловаться. Так что старался не давать повод.

— Страх или гордость? — игриво спросила блондинка. Шакли прикусил губу, одновременно скривив рот в ухмылке:

— Второе. Я избалованный маменькин сынок с большим самолюбием, ты права.

— Сколько тебе было, когда вы расстались?

— Четыре или пять. Шести не было, точно.

— Что случилось?

— Она пропала. Просто исчезла. Очередной пьяный дружок сказал, что она умерла. Но он был так пьян и так зол на неё, что верить его словам неразумно. Думаю, она уехала с кем-то, кого не устраивало наличие сына. Её могло не быть дома три дня, неделю — такое случалось. Тогда меня кормила соседка. Почему однажды мать не вернулась — не знаю. Она могла попасть под пулю, под нож, в тюрьму. В любом случае, ее приятель сильно пожалел о своих словах. Я так ревел, что схватил нервную горячку. Пришлось звать доктора, а это недёшево. Когда поправился, этот гад отвёл меня в приют. И уже тогда по его словам выходило, что пусть мать меня сама отсюда и забирает.

— Тебя кто-нибудь навещал?

— Он и навещал. Дважды. В те дни, когда нас посещали благотворители, приносили подарки. Ему кто-то сказал, и он хотел у меня разжиться деньгами. У меня была только еда. И, в отличие от матери, я не дал бы ему ни крошки, как бы он ни жаловался на свою проклятую жизнь. Но я был заинтересован. Пьяница теперь жил в нашей квартире, оплаченной за всю зиму вперед. Я хотел, чтобы он предал соседке моё письмо для матери. Потом ждал новостей. Но никто больше не приходил.

— Ты ничего не знаешь об отце?

— Я не спрашивал. Даже не знал, что они бывают на свете. Я думал, отец — это спутник матери. Когда дети в парке спрашивали, кто мой отец? — я весело отвечал, что у меня их много! Потом в приюте, тоже благодаря одной настойчивой девочке, задающей много вопросов, выяснилось, что это несколько другая роль. Я не хотел, чтобы того, кто привёл меня, считали моим отцом. Пришлось подраться пару раз, но ничего существенного я не вспомнил.

— Неужели ты не сбежал?

— Сбежал. Очень скоро. И потом ещё много раз. Меня возвращали, но в итоге я сбежал на один раз больше, чем вернулся. Это уже когда я стал опытным и самостоятельным, через два года. Да, лет в шесть-семь я себе таким и казался. Прибился к уличной детской банде и начал новую жизнь.

— Третью по счёту? — спросила Бабочка.

— Пожалуй, четвертую. Вторая, всё-таки, была до первого побега в приюте. Когда ещё надеялся вернуться в прежнюю жизнь. Но к шести годам я в такие чудеса уже не верил.

— В банде ты нашел своё призвание?

— Не сразу. Там хозяйкой была такая худая тётка, знаешь, похожая на многодетную селянку. Таких называют «наседками». Почему-то все верят, видя наседку с кучей детей, что это все её дети. Очень удобно для уличного промысла. Некрасивых детей она учила воровать, а милашки просили грошики у богатых дамочек. Всё приносили ей. Она точно знала, сколько мы заработали. Я был очень милым, поэтому начал воровать сразу. У «наседки». Одной рукой просил грошик, честно глядя в глаза и пуская слезу, а другой выуживал кошельки из карманов. Очень старался, чтобы не только кавалер доброй дамочки, главное — хозяйка не заметила мой успех. Заработок у меня сразу делился: «для нее» и «для себя». Свои деньги я прятал на улице, в тайниках.

— Как и сейчас! — не удержалась Бабочка. — Хозяйка узнала?

— Да. Довольно скоро. По глазам понятно, когда кто-то не очень голоден и ведёт свободную жизнь вне банды.

— Что сделала «наседка»?

— Сказала, что очень гордится мной. Наказывать не стала, привела меня на экзамен к маэстро в настоящую воровскую банду.

— Даже не пыталась отнять твои деньги?

— Она знала, если меня примут, ей заплатят намного больше за юный талант. Меня приняли. Там уж я научился многому. Манерам, игре в карты, вести светские беседы, выбирать модные галстуки, танцевать, делать комплементы дамам разного возраста и положения, есть ножом и вилкой. И когда заметил, что живу в трущобах, а почти каждый вечер провожу в сверкающих зеркальных залах с хрустальными люстрами, золочеными вилками и тонким фарфором, или в бархатных ложах, понял — это и есть моё место в жизни.