Оюан ушел. Его ладони и ступни стали липкими от пота, и он чувствовал себя более обессиленным, чем после боя. Тело привыкает к физическим нагрузкам, особым звукам и ощущениям и даже к физической боли. Но, как ни странно, к позору привыкнуть невозможно: каждый раз больно как в первый.

Эсэнь, по-прежнему распростертый на полу, слышал, как ушел Оюан. Перед его мысленным взором все еще стоял образ, вызывающий боль: его гордый генерал, пригнувший голову к полу, побелевшие от напряжения ладони упираются в пол по обеим сторонам от тела. Вопреки утверждениям отца, Эсэнь все помнил. Только в его воспоминаниях это произошло с кем-то другим. Оюан стал настолько неотъемлемой частью его жизни, что казался лишенным того прошлого, которое не было частью их общего с Эсэнем. Только теперь он был вынужден вызвать в памяти настоящие события и признать, что Оюан и тот ребенок – один и тот же человек.

Стоящий над ним отец вздохнул:

– Встань. Что нам необходимо для того, чтобы одержать победу над мятежниками в следующем сезоне?

Эсэнь встал. Ему не следовало снимать доспехи. Оюан свои не снял, явно желая, чтобы между ним и гневом Великого князя Хэнань было как можно больше металла. И, наверное, даже это не помогло. Воспоминание о страшном, пустом выражении лица Оюана заставляло Эсэня чувствовать себя так, словно это ему нанесли глубокую рану, а позор Оюана был его позором.

Он сказал отцу:

– От катастрофы пострадали только боевые части. Наша тяжелая кавалерия в порядке. Треть легкой кавалерии потеряна, но если ей придать хотя бы тысячу воинов и коней, она сможет действовать и так. Три пехотных батальона можно объединить в два. Этого должно быть достаточно для победы над Красными повязками в следующем сезоне.

– Итак: тысяча опытных и вооруженных кавалеристов. А командиры?

– Мы потеряли трех: двух из пехоты и одного из легкой кавалерии.

Чаган это обдумал, потом бросил недовольный взгляд на Баосяна. Эсэнь почти забыл, что он здесь. Теперь его брат чопорно произнес:

– Не требуйте этого от меня, отец.

– Ты смеешь так со мной разговаривать?! Я слишком долго был к тебе снисходительным, разрешал тратить время на бесполезные вещи. Давно пора тебе начать выполнять свой долг как сыну нашей семьи. Теперь я говорю тебе: когда армия твоего брата снова выступит в поход, ты присоединишься к ним в качестве командира батальона.

– Нет.

Воцарилась грозная тишина.

– Нет?

Баосян презрительно улыбнулся:

– Не считая того, что смешно считать, будто командиру необходимо всего лишь быть по крови монголом, я администратор этой провинции. Я не могу просто уехать. Или вы предпочитаете, чтобы механизм работы вашего поместья и всей этой провинции остановился со скрежетом в руках некомпетентных и продажных людей? Несомненно, это привлечет к вам внимание Великого Хана. Не говоря уже о еще одном поражении, так как, конечно, вашим воинам не на чем будет скакать в бой, не будет зерна для их семей…

– Хватит! – оборвал его Чаган. – Ван Баосян, сын этого дома! Ты готов позволить брату выступить в поход одному, пока ты будешь считать налоги в своей конторе, как трусливый пес-манцзи? Хотя этот генерал-неудачник и кастрированное животное, он, по крайней мере, сражается, как мужчина! А ты готов отказаться от своих самых главных обязанностей? – Он стоял, тяжело дыша. – Ты меня разочаровал.

Баосян презрительно скривил губы:

– А когда я вас не разочаровывал?

На мгновение Эсэню показалось, что Чаган сейчас ударит Баосяна. Затем он взял себя в руки и крикнул так громко, что услышали слуги в коридоре за дверью:

– Вызвать сына генерал-губернатора Болуда!

Вскоре вошел Алтан, все еще в доспехах. Его лицо повеселело, когда он увидел царящую в комнате напряженность.

– Мое почтение глубокоуважаемому Великому князю Хэнань.

Чаган кисло смотрел на него:

– Алтан, сын Болуд-Тэмура. Ваш отец, генерал-губернатор Шаньси, давно объединился с нами против этих мятежников, сражающихся с империей Юань.

– Это правда, достопочтенный Князь.

– Учитывая наши недавние потери, я прошу у вашего отца одну тысячу воинов, способных сражаться в легкой кавалерии, со своими конями и оружием. Я позабочусь о том, чтобы при дворе Великого Хана ему воздали должное за его заслуги, когда мы победим мятежников в наступающем сезоне. Алтан склонил голову:

– Вы получите воинов.

– Моя семья благодарит вас. Я понимаю, что ваш отец не нуждается в новых сокровищах, но мне доставит удовольствие вознаградить вас лично за службу в доказательство нашего расположения. Я дарю вам земли из моего собственного владения. Я отдаю все земли и личные хозяйства, лежащие между Аньяном и северной рекой, в полное ваше распоряжение. – Все знали, что эти земли были частью владений, обеспечивающих резиденцию Баосяна.

Лицо Алтана выразило удивление и удовлетворение:

– Великий князь Хэнань очень щедр.

– Можете идти. – Голос Чагана стал мрачным. – Вы все.

Эсэнь, Алтан и Баосян ушли в угрюмом молчании. Эсэнь уже наполовину спустился по лестнице резиденции отца и только потом заметил, что рядом с ним уже нет Алтана и Баосяна. Оглянувшись, он увидел, что Баосян с отвращением смотрит на руку Алтана, лежащую на его локте. Он сделал движение, как будто хотел ее сбросить, но Алтан с усмешкой приложил силу, чтобы ее удержать.

– Кузен Баобао, позволь мне поблагодарить тебя за этот царский подарок. – Он насмешливо подчеркнул детское прозвище кузена на языке хань. И продолжал с удовольствием: – Но как странно думать, что ты предпочел отдать свои земли, но не выполнить долг мужчины. Тебе, может быть, даже придется продать книги, чтобы заплатить слугам! Я думал, подобная перспектива поможет преодолеть твое нежелание, но вижу, что ошибся. Значит, это правда, что ты забыл, как натягивать тетиву лука? Или твоя мать никогда не учила тебя должным образом, она была слишком занята тем, что служила шлюхой варвара-манцзи…

Другой на его месте за такое оскорбление полез бы в драку. Даже Эсэнь, мать которого не оскорбили, открыл было рот, чтобы дать отпор. Но Баосян просто выдернул свою руку, окинул Алтана и Эсэня ненавидящим взглядом и, широко шагая, пошел прочь.

Эсэнь выждал несколько дней – достаточно, чтобы страсти остыли, – а потом отправился на поиски брата. Резиденция Баосяна в дальнем крыле дворца одновременно служила канцелярией администрации провинции. Длинная очередь крестьян ждала снаружи, когда кто-нибудь выслушает их разнообразные жалобы. Внутри мелкие чиновники, почти все из касты сэму[27], с болтающимися у поясов медными и серебряными печатями, деловито сновали туда-сюда по мощеным дворам дворца.

Слуги направили его в дальний павильон. Это было помещение, идеально соответствующее вкусу брата, то есть совсем не подходящее Эсеню. На стенах висели пейзажи, некоторые из них написал сам брат. Письменный стол гнулся под тяжестью массы сохнущих образцов каллиграфии, часть их была сделана монгольским письмом, а остальные – излишне усложненными местными иероглифами, которые Эсэнь так и не потрудился выучить.

Его брат сидел в центре комнаты вместе с парой монгольских купцов. Стол между ними был усеян остатками плодотворной беседы: чашками, шелухой семечек, крошками. Они говорили на мягком языке побережья, которого Эсэнь не понимал. Увидев его, они вежливо прервали разговор.

– Наше почтение, господин Эсэнь, – сказали они на ханьском языке. Поклонились, встали и ушли, извинившись.

Эсэнь смотрел им вслед.

– Зачем ты тратишь время на купцов? – спросил он по-монгольски. – Наверняка один из твоих чиновников может поторговаться с ними вместо тебя.

Баосян приподнял густые прямые брови. Тонкая кожа у него под глазами посинела, будто его били. Хотя в студии было тепло, он носил многослойные одежды: под богатой верхней одеждой сливового цвета виднелся металлический блеск другой ткани. Такой цвет придавал его лицу искусственную теплоту.