– Внедряешь шпионов, – сказал Эсэнь. – В мою армию.
– Да, – ответил господин Ван. – Когда сделаешь свои подсчеты, обязательно представь мне все расхождения в цифрах. – Он помолчал, и на мгновение Оюан заметил трещину в этом притворном налете удовлетворения. – Но прежде наш отец, Великий князь Хэнань, просил передать, что он примет нас всех в своем кабинете в час Обезьяны. Надо же, я в первый раз за много месяцев его увижу! Обычно это удовольствие мне недоступно. Как я рад, что ты так рано вернулся, брат.
Он быстро удалился, плащ развевался у него за спиной.
Когда Оюан вошел в кабинет Великого князя Хэнань, он увидел, что Эсэнь и господин Ван стоят неподвижно перед своим отцом, а тот гневно взирает на них со своего кресла на возвышении.
Великий князь Хэнань, Чаган Тэмур[25], был коренастым старым воином с лягушачьими щеками, борода и косы которого уже приобрели серо-стальной цвет, соответствующий его имени[26]. Он занимал вторую по важности должность в военном командовании империи Великой Юань и подчинялся только Главному советнику, который командовал армиями столицы. Большую часть жизни Чаган лично возглавлял борьбу с мятежниками юга, и его боевой дух не уступал боевому духу любого монгола, рожденного в степях. Даже выйдя в отставку, он прочно держался в седле и на охоте проявлял азарт, свойственный человеку на десятки лет моложе него. Неудачники, слабаки и наньжэни не вызывали у него ничего, кроме презрения.
Раздраженный взгляд Великого князя Хэнань упал на Оюана. Губы его побелели от гнева. Оюан поклонился и сдержанно произнес:
– Мое почтение, высокочтимый Князь.
– Значит, вот чем бесполезное создание платит семье, которая так много сделала для него! Ты лишил меня десяти тысяч воинов и завоеваний целого сезона и смеешь показываться мне на глаза и стоять при этом? На колени, или я поставлю ногу на твою голову и заставлю тебя ее опустить!
Сердце Оюана забилось сильнее, чем когда-либо во время боя. Его ладони вспотели, а тело захлестнуло болезненное ожидание схватки, и одновременно горло перехватило от усилий сохранить самообладание. Он чувствовал, что задыхается от напряжения. После секундного колебания он опустился на колени и прижался лбом к полу. Все шестнадцать лет службы в доме Великого князя Хэнань Оюан никогда не забывал, что этот дом сделал для него; это воспоминание он ощущал как свою собственную изувеченную плоть. Он вспоминал об этом при каждом ударе сердца.
– Когда мой сын пришел и попросил меня сделать тебя генералом, я позволил глупой юношеской привязанности поколебать здравость моих суждений. – Чаган встал, подошел к Оюану и остановился над ним. – Генерал Оюан, последний из рода предателей Оюанов. Дня меня остается загадкой, как мой сын, во всех других вопросах разумный, мог подумать, будто от евнуха можно ожидать чего-то хорошего и достойного! От человека, который готов был согласиться на что угодно, каким бы позорным и трусливым ни был этот поступок, лишь бы сохранить свою жалкую жизнь. – Несколько секунд в комнате слышалось только хриплое дыхание старика. – Но Эсэнь был молод, когда я создал тебя. Возможно, он забыл подробности. Я не забыл.
Кровь стучала в голове Оюана. Ему казалось, что он окружен вспышками света, что огни ламп одновременно наклонились, и от этого комната закачалась, как будто его поразил приступ лихорадки, лишающей рассудка. Он был почти рад, что стоит на коленях и не может упасть.
– Ты помнишь, не так ли? Как твой предатель-отец посмел поднять восстание против нашей империи Великая Юань, и его привезли в Ханбалик, где Великий Хан казнил его своей собственной рукой. Как после этого Великий Хан приказал уничтожить всех мужчин семьи Оюан до девятого колена, а женщин и девочек продать в рабство. Так как твоя семья была родом из Хэнань, выполнять приговор пришлось мне. Вас всех привезли ко мне. Мальчиков еще с волосами, не собранными в пучок, стариков, в которых осталось всего три вздоха жизни. И все они с честью приняли свою судьбу. Все, кроме тебя. Ты так боялся смерти, что был согласен покрыть позором память своих предков, когда головы твоих братьев, дядюшек и двоюродных братьев уже лежали на земле рядом с тобой. О, как ты рыдал и умолял пощадить тебя! А я… я проявил милосердие. Я оставил тебе жизнь.
Чаган поддел носком сапога подбородок Оюана и приподнял его голову. Глядя снизу вверх на ненавистное лицо, Оюан вспоминал милосердие Чагана. Милость настолько жестокую, что любой другой дал бы скорее убить себя, чем вытерпеть ее. Даже будучи ребенком, рыдающим в крови своих родных, он понимал, какую жизнь сулит ему такой выбор. Это правда, он умолял сохранить ему жизнь. Но не потому, что боялся смерти. Оюан был последним сыном в своей семье, он был последним носителем ее имени. Оскверненный и опозоренный, он жил и дышал ради одной-единственной цели.
Отомстить.
Шестнадцать лет он хранил глубоко в себе эту тайну, эту цель, ждал подходящего момента. Он всегда надеялся, что после долгих размышлений найдет способ ее осуществить. Но сейчас, стоя на коленях у ног Чагана, он просто понял. Именно в этот момент все начинается. И со странной ясностью, которая приходит к человеку во сне, перед его глазами пронеслась вся оставшаяся ему жизнь, посвященная этой цели, очерченной четко, как узор созвездий. Он отправляется в путешествие, чтобы вернуть себе честь, и предвкушение его конца было одновременно самым сладким и одновременно самым ужасным ощущением, которое он когда-либо испытывал. Самая ужасная часть этого путешествия вызвала в нем такую глубокую ненависть к себе самому, что он на мгновение увидел себя таким, каким его видели другие: не человеческим существом, а презираемой всеми оболочкой, не способной дать миру ничего, кроме боли.
Чаган опустил ступню, но Оюан не склонил голову. Он смотрел на Чагана таким же взглядом, как и тот на него. Чаган произнес тихо и грозно:
– Мое милосердие исчерпано, генерал. Жить опозоренным и покрыть позором собственных предков – это одно. Но опозорить Великую Юань – это совсем другой масштаб провала. Ты не считаешь, что должен заплатить за него своей жизнью?
Но тут внезапно между ними оказалось тело другого человека, и это разорвало напряжение с такой силой, что Оюан дернулся словно от пощечины. Эсэнь произнес резко и решительно:
– Поскольку он мой генерал, то это мой провал. – Он опустился на колени. Когда он прижался лбом к полу у ног Чагана, его затылок между косами показался Оюану таким беззащитным, что ему захотелось нежно положить на него ладонь. – Отец, это я заслуживаю наказания. Накажите меня!
Чаган ответил со сдержанной яростью:
– Я потворствовал тебе, Эсэнь, в твоем выборе генерала. Поэтому да, ты должен за это ответить. И какое наказание следует тебе понести? Должен ли я по примеру наших предков изгнать тебя из клана и отправить скитаться по степи, пока ты не умрешь в одиночестве от позора?
Оюан чувствовал напряжение Эсэня. Такое редко, но случалось в монгольской культуре: семья убивала одного из своих членов в наказание за то, что он уронил честь клана. Для Оюана, который всю свою жизнь терпел ради возможности отомстить за семью, такой обычай был настолько чуждым, что он его не понимал. Он не знал, что сделает, если Чаган убьет Эсэня.
А потом буря утихла. Они почувствовали это еще до того, как Чаган снова заговорил. Более мягким тоном он сказал:
– Если бы ты был кем-нибудь другим, я бы так и сделал. Эсэнь, ты не только навлек на меня неприятности, но и опозорил.
– Да, отец, – быстро и покорно ответил Эсэнь.
– Тогда мы поговорим о том, как исправить это положение. – Чаган бросил на Оюана неприязненный взгляд: – Ты уходи. – Несмотря на то что он перевернул всю жизнь Оюана вверх дном и заставил его начать движение к осуществлению его цели, для него это ничего не значило. Он понимал внутреннее состояние Оюана не больше, чем душевные переживания собаки или лошади.
