Джамшид и в самом деле являл собой полную противоположность Мунтадиру. Инстинктивные ответы ударом на удар эмира не равнялись ни тому мужеству, которое проявила Зейнаб, объединяя в единый блок гезири и шафитов, ни самопожертвованию Али перед маридами. Нет, Мунтадир отвечал врагам ложью, плутовством и местью, в его арсенале не было ничего такого, что исцелило бы хотя бы одного человека.

Джамшид показал на место, которое освободила Нари:

– Могу я присесть?

Реакция Мунтадира была довольно нелепой: он покраснел.

– Конечно, садись.

Джамшид сел, движения его были изящны без всяких к тому усилий. Мунтадир мог быть дипломатом, политиком, каждый жест которого отточен и выверен, но Джамшид шел по жизни, неизменно поражая Мунтадира какой-то своей изысканностью.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он Мунтадира.

– Отлично, – солгал Мунтадир. – Никогда не чувствовал себя лучше.

Прежний Джамшид непременно закатил бы глаза, услышав такой ответ, непременно поймал бы своего эмира на лжи. Но нынешний, новый, даже не моргнул.

– А твой глаз? – спросил он тоном, каким говорят только профессиональные целители. – Я могу его еще раз проверить до твоей выписки.

– Нет, – быстро ответил Мунтадир. Одна только мысль о том, что он на своем лице почувствует пальцы Джамшида, обследующие его травму, с которой ему еще предстоит примириться, чуть не разрушила тот благопристойный фасад, который пытался демонстрировать Мунтадир. Прикоснись к нему Джамшид – и все будет кончено.

– Извини, – сказал Джамшид, сожаление смягчило выражение его лица. – Жаль, что мне с Нари не удалось сделать больше.

– Пожалуйста, не извиняйся. Ты ни в чем не виноват передо мной. И никогда не был виноват. И со мной все в порядке. – Никакого порядка с ним, конечно, не было. Хотя он не питал особых надежд относительно своей травмы, какая-то его часть все еще сокрушалась после того, как он узнал, что в силах Нари всего лишь не допустить инфекцию и обеспечить чистое заживление шрама; он остался без глаза. Но черт его подери, если он будет нагружать своим горем отважных, любимых им людей, и он поделился с Джамшидом иной правдой: – Другие заплатили гораздо бо́льшую цену. Так что забудь обо мне. Как твои дела?

Джамшид вздохнул, впервые с момента своего прихода демонстрируя неуверенность:

– Ну… я недавно осиротел, и это случилось вскоре после знакомства с моей матерью – с тираном, которого я никогда не пойму и которого не могу оплакивать. Я теперь вхожу в тройку целителей, которым поручено восстановить здоровье бесконечного числа жертв этой гражданской, как назвала ее мать, войны. И все это после нескольких месяцев взаперти в ожидании казни и в скорби о человеке, которым я дорожил и оплакивал, как убитого. – Он посмотрел на свои руки, потом перевел ошеломленный взгляд в сад. – Не знаю, что я должен чувствовать. Оказывается, я Нахид… это какой-то сон. Я абсолютно уверен: это твой брачный контракт сгорает на моих глазах, и это еще один сон. И в то же время мне кажется, что я иду по месту, где происходит кошмар. Я так зол. Я так… потерян. У меня столько вопросов, и я никогда не получу ответы на них. Я владею способностями, которые вызывают у меня желание кричать, просить, умолять и все же… и все же… – Он повернул лицо к Мунтадиру. В его глазах блестели слезы. – Я просто грущу. Мне позволительно грустить? Ведь я не должен грустить, правда? И все это хорошо, правда? То, что мы победили?

Мунтадир потянулся к руке Джамшида, крепко сжал ее:

– Тебе позволительно грустить. Я прошел через ад и вернулся. Ты прошел через ад и вернулся. Любой в твоем положении чувствовал бы себя, как в кошмаре. И ты все еще не пришел полностью в себя, пробудившись из той тьмы, ты все еще потеешь и тяжело дышишь. Пытаешься осознать, что кошмар кончился. Позволь себе оплакивать мертвых, позволь себе злиться или чувствовать себя счастливым или печальным – позволь себе все, что тебе нужно.

Но голос Джамшида в ответ прозвучал еще более устало:

– Мы должны сегодня вечером вернуть мою мать огню, а я не знаю, смогу ли я хотя бы стоять рядом с ней. Я не знал, что можно одновременно так любить и ненавидеть.

Мунтадир помедлил:

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Я бы никогда не стал просить тебя об этом.

– Ты можешь просить меня о чем угодно.

Джамшид зажмурил глаза, явно изо всех сил стараясь не заплакать. Мунтадир использовал все, что у него было, чтобы Джамшид не бросился обнимать его. Но он был причиной, по крайней мере, части той боли, которую испытывал Джамшид, и отчаянно не хотел дать повод для ее усиления.

– Но не об этом, эмир-джун, – сказал наконец Джамшид. Эти слова разбили сердце Мунтадира.

– Не думаю, что можешь теперь называть меня так. – Я больше не эмир.

– Для меня ты всегда будешь эмир-джун. – Джамшид протер глаза. – Нари говорит, что ты будешь жить с Зейнаб в квартале Гезири?

– Вернуться во дворец я не могу, – признался Мунтадир. – Я еще не сказал об этом моим брату и сестре, но я никогда не захочу туда возвращаться. Там для меня осталась только смерть.

– Я не буду делать вид, что разочарован, если ты никогда больше не переступишь порога дворца. – Джамшид провел большим пальцем по костяшкам Мунтадира. – Не хочешь прогуляться?

– Прогуляться?

– Нам нужно поговорить, и этот разговор из тех, к которым я не очень готов. Для меня роль Нахида в новинку, но я не думаю, что мои рыдания перед лицом пациентов будут очень вдохновляющим зрелищем.

Во рту Мунтадира образовалась сушь. Он знал, о каком разговоре идет речь. И да простит его бог, но он к этому разговору не был готов.

– Не думаю, что я, висящий на твоей руке, буду привлекательным попутчиком.

Глаза Джамшида перескочили на него.

– Тебе необязательно делать это, ты сам знаешь.

– Делать что?

– Шутить над тем, что доставляет тебе боль.

Черт побери, этот человек видит его насквозь. Мунтадир неудачно попытался изобразить улыбку.

– Ничего другого я не знаю.

– Ты умен. Я уверен, ты сможешь научиться.

Джамшид сунул руки Мунтадиру под мышки. Слезы обожгли ему глаза, когда он почувствовал знакомое тепло Джамшидова тела и ту мягкость, с которой он поставил Мунтадира на ноги.

– Тебе необязательно делать это, – слабо возразил Мунтадир. – Я не заслуживаю твоей помощи.

– Мунтадир… Пожалуйста, заткнись. Обопрись на мою руку своей левой, а в правую возьми трость. Это ты сможешь. Я ощущаю мускулы в твоих ногах. Им требуется некоторая тренировка.

Мунтадир яростно заморгал, исполненный решимости не расплакаться. Он не хотел нагружать Джамшида своей слабостью. Не хотел.

– Ты мне говоришь, чтобы я не шутил над собой, а потом произносишь вот эти слова. Как я могу пристойно реагировать на это?

– Меньше тормози, больше двигай ногами. – Джамшид покрепче ухватил его, и Мунтадир почувствовал жар в руке. Это чувство нахлынуло на него теплой волной, которая оставила после себя силу, словно он выпил десяток чашек кофе.

Он охнул, дрожь прошла по всему его телу.

– Не знал, что я так умею, да? – весело спросил Джамшид.

– Я преклоняюсь перед мудростью всезнающего Баги Нахида. – И Джамшид был прав: чем больше они шли, тем бо́льшую силу ощущал в себе Мунтадир. – Дай-ка я попробую сам.

Джамшид отпустил его. Они пошли дальше, а Мунтадир старался все меньше опираться на свою трость. Если бы он смог отказаться от этой чертовой палки ко времени его переезда к Зейнаб, было бы еще лучше. Он не хотел, чтобы она носилась с ним, как с ребенком, он прекрасно знал, что у сестры есть гораздо более важные дела.

У всех есть гораздо более важные дела. У Зейнаб и Али, у Джамшида и Нари. У первого встречного торговца или работяги на улице. Легко было увидеть, где они пригодятся в этом новом мире, который они хотели создать – в Дэвабаде, построенном на равенстве и правосудии. Не тот Дэвабад, который знал Мунтадир, не тот, что был построен на лжи, уловках и убийственной разновидности политики, которую его отец давным-давно вбил ему в голову. Да, Мунтадир остался в живых, но та судьба, ради которой его вырастили, была мертва и похоронена.