Теперь он мог ясно рассмотреть своего противника: его пепельно-белое лицо, сжатые губы и вздувшиеся вены на тыльной стороне ладоней.

Своими глазами увидев боль и сомнения Чу Ваньнина, он наконец смог с облегчением выдохнуть и вернуть себе утерянные ранее спокойствие и ясность ума:

— Эта соединяющая ваши души нить не была вырвана и не перешла возрожденной душе, она все это время находилась в мертвом теле Тасянь-Цзюня. Именно поэтому после воскрешения он был так сильно одержим тобой. Что же касается образцового наставника Мо… ты ведь должен был почувствовать, что сразу после своего перерождения он не так уж сильно был увлечен тобой. Его чувства к тебе зародились вновь значительно позже.

Сдувая пыль времени с давно забытой правды, Ши Мэй внимательно следил за тем, как меняется выражение лица Чу Ваньнина.

— С прежней жизни и по сей день тело Тасянь-Цзюня хранит в себе эту упорную любовь к тебе.

Он заметил, что пальцы Чу Ваньнина едва заметно дрожат, поэтому, облизнув губы, сделал еще один шаг вперед. Он приближался к нему, как ползущая к жертве змея, и голос его завораживал и сеял смуту в душе другого человека.

— Учитель, послушай, сейчас мне нужно всего лишь тридцать жизней. Тридцать человек можно обменять на жизнь Мо Жаня. Разве не этого ты хочешь?

Ветер жутко завыл снаружи. Казалось, вырвавшиеся из Преисподней демоны пустились в бешеный пляс.

Ши Мэй ждал ответа Чу Ваньнина, искренне считая, что это и правда очень хорошая сделка.

Стоявший перед ним мужчина казался холодным как лед и полностью отрешенным от мирской суеты, но на самом деле обе его жизни сгубило то чувство, что заключалось в двух словах — «глубокая любовь[300.4]».

Поэтому он был уверен, что Чу Ваньнин согласится.

Спустя какое-то время Чу Ваньнин опустил взгляд, так что по его лицу больше нельзя было понять, что он сейчас чувствует.

— Ты говоришь, что в его теле все еще есть нить души.

— Да.

— Отдать тебе тридцать человеческих жизней и позволить ему достроить для вас эту дорогу домой, и после ты отпустишь его?

— Именно так.

Чу Ваньнин какое-то время молчал, а когда открыл рот, с его губ сорвалось лишь:

— Выходит, после того, как я вновь встретился с ним, многие слова из тех, что он говорил мне, были искренними и шли от его сердца.

Зная слабость человека, его очень легко уговорить, даже если это сам уважаемый Бессмертный Бэйдоу.

Ши Мэй был почти уверен, что теперь победа у него в кармане, и начал все больше расслабляться:

— Да, все было искренне. Пусть он и не является исходным Мо Жанем с цельной душой, но, по крайней мере, у него все еще есть нить разумной души и собственное сознание. Учитель, всего один раз послушай меня, — мягко уговаривал он, — не нужно давать волю рукам. Так и тебе, и мне, и ему, всем троим, будет лучше.

По-прежнему не поднимая глаз, Чу Ваньнин вздохнул:

— Ши Минцзин.

— Да?

— Ты еще помнишь то время, когда ты стал моим учеником? Какое самое заветное желание ты написал на церемонии поклонения наставнику?

Этот лишенный всякого смысла вопрос сначала даже сбил Ши Мэя с толку. Чуть подумав, он все же ответил:

— С надеждой на милосердие, получить возможность иметь дом[300.5].

Стоило ему это сказать, как у него появилось зловещее предчувствие, поэтому он поспешил добавить:

— Только тогда я имел в виду Учителя и главу. Речь шла не о том, чтобы дать прекрасным костяным бабочкам возможность вернуться домой…

Чу Ваньнин не стал с ним спорить и задал следующий вопрос:

— В таком случае знаешь ли ты, что от всего сердца пожелал Мо Жань, когда стал моим учеником?

— Что?

Чу Ваньнин наконец поднял глаза и прямо посмотрел на Ши Мэя. Морозный холод в его глазах стал еще более бездушным и безмолвным, чем в самом начале их разговора.

— Он сказал, что хотел бы получить такое же непревзойденное оружие как Тяньвэнь, чтобы спасти чуть больше жизней.

Он сказал это так просто, словно говорил о чем-то заурядном, а не о прежнем заветном желании своего возлюбленного. Ши Мэй не успел даже среагировать, как вслед за этими словами в зале вспыхнул нестерпимо яркий золотой свет. Волна невероятно мощной духовной силы взвилась до небес и встала стеной так, что никто больше не мог приблизиться и на полшага!

Ши Мэй тут же пришел в себя и, срывая голос, закричал:

— Чу Ваньнин!

Этот искаженный пронзительный крик вспорол черепичную крышу и взвился ввысь.

— Чу Ваньнин!!! Ты сошел с ума?! Ты сошел с ума!!!

Прикрывая глаза от слепящего света, в ярости и отчаянии Ши Мэй изо всех сил старался пробиться к мужчине, стоящему в центре зала. Му Яньли помогала ему, поддерживала и убеждала, но что проку?

— Разорви труп, собери в гроб!

— Не-е-ет!!! Остановись! Ты должен остановиться!

Услышав слова Чу Ваньнина, стоявшего в самом сердце золотого вихря, Ши Мэй совсем обезумел. Его глаза вылезли из орбит, не останавливаясь ни на секунду, он орал и яростно бранился, пока у него не перехватило дыхание.

Но волна золотого сияния как поднялась, так и угасла. Только что этот ослепительный свет вонзался в зрачки, оставляя после себя мерцающие разноцветные круги, и вот уже все было кончено.

Буря стихла.

Осталась лишь мертвая тишина.

Бледный как смерть Чу Ваньнин продолжал стоять, а изможденный Ши Минцзин опустился на колени.

Духовная сила медленно угасала.

Через несколько мгновений они услышали доносившийся с горы Хоу глухой гул, земля содрогнулась… должно быть, с этим звуком труп Тасянь-Цзюня был разорван и перемолот в пыль.

Ши Мэй уставился на Чу Ваньнина. После множества эмоций, что во время этой битвы яростно бурлили, сменяя друг друга на его лице, теперь не осталось ни одной. Ненависть, изумление, гнев пошли трещинами, и из глубины его сердца начал просачиваться страх.

Он и сам не понимал, чего теперь боялся. Это был страх из-за того, что Чу Ваньнин своими руками смог убить Мо Жаня? Страх перед будущим? Страх… страх чего?

Как будто настал его Судный день.

Наконец, Ши Мэй смог открыть рот и тихо пробормотал:

— Умер?.. Он… умер? Чу Ваньнин, ты убил его… Когда-то в Павильоне Алого Лотоса он заслонил тебя своим телом и умолял, чтобы я причинил вред ему, а не тебе… а ты так безжалостно убил его… Ты так жесток…

В конце концов этот страх превратился в дикий, безудержный хохот. Хотя у него не было никаких причин для смеха, но он просто запрокинул голову и захохотал во весь голос. Рядом с ним Му Яньли плакала и продолжала умолять его:

— А-Нань… хватит… перестань…

Ши Мэй все смеялся, смеялся и смеялся, и золотые слезы, стекая по его лицу, капали на землю.

— Он мертв. Тасянь-Цзюнь мертв… отлично, это конец. Чу Ваньнин, ты же можешь позволить себе проиграть. Бессердечный человек, ты ведь мог себе это позволить[300.6].

Чу Ваньнин так и стоял на прежнем месте, на его лице не было никаких эмоций.

Он был похож на труп. Хотя нет, он и был трупом.

— Учитель, я недооценил тебя, — голос Ши Мэя неудержимо дрожал. — Ты намного безжалостнее, чем я себе представлял.

Словно окончательно утратив последнее тепло жизни, Чу Ваньнин был неподвижнее статуи.

Когда-то он думал, что Мо Жань уже умер, но буквально несколько минут назад узнал, что в этом мире его душа не до конца покинула бренное тело, и в распадающемся на части разуме все еще жила часть Мо Вэйюя.

Однако он своими руками размолол в пыль этот осколок.

Да, он и правда бессердечный. Это неопровержимый факт.

Тот подросток, тот юноша, тот мужчина, который мог смеяться и злиться, цельный или сломанный, его любимый человек. Тот единственный в мире возлюбленный, который не боялся, почитал, терпел и прощал его, тот, кто своей плотью и кровью заслонил его от беды.