Тасянь-Цзюнь про себя печально вздохнул. На самом деле он сам не мог понять, почему его сердце вдруг стало таким мягким, но в итоге всего лишь коснулся лба Чу Ваньнина.

— Не такой горячий, как раньше, — без всяких эмоций констатировал Тасянь-Цзюнь. — Как человек — он полный отброс, но лекарства у него в самом деле хорошие, — помолчав, он все так же холодно добавил, — больше не допущу, чтобы эта мерзкая тварь позорила тебя. Ты — человек этого достопочтенного, и никому не дозволено донимать тебя. Положись на меня и больше не переживай об этом.

Тогда еще император не знал, что Ши Мэй стер часть памяти Чу Ваньнина, и тот временно вернулся в определенный момент их прошлой жизни. Из-за этого же ему было неизвестно, насколько сильно его слова потрясли Чу Ваньнина.

Ведь Мо Жань при нем назвал Ши Мея мерзкой тварью…

Тасянь-Цзюнь не обратил внимания на выражение лица Чу Ваньнина, на самом деле, он вообще избегал прямо смотреть на него. Зная себя, он прекрасно понимал, что если взглянет на эту эротичную картину еще раз, то, возможно, просто потеряет контроль над собой. А учитывая текущее состояние Чу Ваньнина, тому будет крайне сложно снова выдержать подобное обращение.

Если бы это случилось в прошлом, Тасянь-Цзюнь, вероятно, не был бы таким жалостливым, но он слишком долго был один в другом мире, где ему приходилось влачить одинокое существование в качестве ходячего трупа без возможности жить и без права умереть.

Когда он снова увидел Чу Ваньнина, казалось, его ледяное сердце наполнилось неясным ощущением тепла. Именно это приятное чувство удерживало его от того, чтобы быть таким же вспыльчивым и раздраженным, как раньше.

Он развязал веревки на запястьях Чу Ваньнина и, увидев ярко-алые полосы, непроизвольно начал их поглаживать, чтобы разогнать кровь и успокоить боль. Впрочем, быстро осознав, что делает, он тотчас же это прекратил.

Он и правда не мог понять, что с ним происходит.

Через какое-то время спутывающее память заклинание Ши Мэя начало ослабевать. Выражение глаз Чу Ваньнина стало рассеянным. Все еще находясь под властью причудливой иллюзии, он, побледнев от нестерпимой головной боли, тихо пробормотал:

— Мо Жань…

— …

— Он вернулся.

Сейчас было в общем-то не важно, очнулся он или до сих пор спит и грезит, ведь его многолетнее заветное желание, наконец, сбылось.

Почти лишившись голоса, Чу Ваньнин прохрипел:

— Поэтому… не надо больше ненависти.

Он видел, что Тасянь-Цзюнь смотрит на него. Вероятно, решив, что этот сон сейчас закончится, Чу Ваньнин закрыл глаза и, вытянув руку с красным следом от веревки, погладил Тасянь-Цзюня по щеке:

— Поверни назад, одумайся.

Казалось в самой глубине сердца что-то обрушилось. Тасянь-Цзюнь, не моргая, уставился на него. Словно тончайшая туманная дымка, растерянность и смятение накрыли его лицо.

Чу Ваньнин нахмурился:

— Не иди по этому пути, вернись… — у него перехватывало дыхание, — не иди дальше, — обхватив руками лицо Тасянь-Цзюня, он то всплывал, то опять погружался вновь в реку памяти двух прожитых жизней. Уважаемый Бессмертный Бэйдоу вглядывался в лицо давно уже умершего и превратившегося в оживший труп Наступающего на бессмертных Императора и понимал: обе их жизни минули, и обе разрушены. Голос Чу Ваньнина звучал надтреснуто и глухо. — Мо Жань, почему твое лицо такое холодное?..

«Оно холодное словно лед. Если бы это было возможно, я хотел бы стать большой восковой свечой, что самой долгой и холодной зимней ночью на развилке дороги ждет твоего возвращения. Я готов сжечь свою жизнь, чтобы осветить тебе путь домой. Но почему ты такой холодный…

Я не знаю, как долго еще смогу гореть, но что, если у меня иссякнут силы, и я выгорю дотла? Если я погасну, а ты все также будешь брести в этом беспросветном мраке, отказываясь вспомнить прошлое и повернуть назад? Что же делать тогда?»

Пальцы Чу Ваньнина едва заметно задрожали. Он закрыл глаза.

Чу Ваньнин всю жизнь был одинок, ни родных, ни друзей, и не боялся уйти. Но все же почему-то он чувствовал безмерную вину при одной только мысли о том, что, возможно, ему не удастся согреть и без того застывшее сердце Мо Жаня, даже если он сожжет себя дотла, отдав ему весь жар своей жизни. Его не оставляла мысль, что если он погаснет, а этот юноша в один прекрасный день захочет повернуть назад, то без его путеводного света он не сможет отыскать дороги. Поэтому Чу Ваньнин считал своим долгом продолжать жить дальше.

Еще один день уже хорошо. Может быть уже завтра лед растает. Этот мужчина повернет назад и, следуя за тусклым огоньком, что сияет вдали, сможет найти дорогу из беспроглядного мрака бесконечной ночи.

В следующие несколько дней из-за остаточного влияния заклинания Ши Мэя, которое наложилось на волнение, вызванное слиянием воспоминаний двух жизней, Чу Ваньнин больше спал, чем бодрствовал. Всякий раз, когда он просыпался, его разум пребывал в смятении из-за того, что все, что он знал и помнил было слишком фрагментированным и неполным.

После того, как Тасянь-Цзюнь сообразил в чем дело, он быстро смекнул, что какое-то время можно не волноваться: раз теперь в голове Чу Ваньнина сплошная каша, его легко будет обмануть, и даже если накануне его жестоко обидеть или унизить, открыв глаза на следующий день, он вряд ли сможет вспомнить, что произошло вчера. Кроме того, из-за поврежденной памяти Чу Ваньнин искренне верил, что все это ему только снится, поэтому он был менее осторожен, чем обычно…

Большой белый котяра, который то и дело норовит ухватить тебя острыми когтями и зубами, конечно, очень занимателен, но, похожий на большой пельмень, свернувшийся в клубок, сладко спящий белоснежный котик и правда был довольно приятным и редким зрелищем. Стоило признать, что с этим делом Хуа Биньань справился весьма неплохо.

— Сегодня ты вспомнил что-то еще? — теперь каждое их утро начиналось с того, что он задавал этот вопрос только что проснувшемуся Чу Ваньнину.

Зачастую Чу Ваньнин, нахмурившись, отвечал:

— Что?

С редкостным терпением Тасянь-Цзюнь каждый раз отвечал:

— Твои воспоминания по-прежнему заканчиваются сразу после нашей свадьбы в прошлой жизни или теперь уже на другой дате?

Чаще всего после этого он имел удовольствие полюбоваться на смущенное лицо Чу Ваньнина и слышал один и тот же тихий ответ:

— Мо Вэйюй, ты опять сходишь с ума?

Не слишком приятные речи, и в прошлой жизни за подобное он непременно дал бы ему пощечину.

На этот раз Тасянь-Цзюнь тоже хлопнул его по лицу, однако это был очень легкий и игривый шлепок, после которой его рука словно прилипла к коже, а вторая нежно обхватила другую щеку.

Он насмешливо хмыкнул, но в его глазах отражалось полное удовлетворение:

— Вот и замечательно. Если все так и будет продолжаться, то лучше и быть не может.

Он и правда очень не хотел, чтобы Чу Ваньнин вспомнил хоть что-то из этой своей жизни и уж тем более, чтобы думал о том Мо Вэйюе, который стал образцовым наставником. Казалось, что пока Чу Ваньнин пребывает в этом спутанном сознании, они могут вернуться во времена совместной жизни во Дворце Ушань, и как бы сильно Чу Ваньнин ни ненавидел его, они все еще могут проводить вместе дни и ночи.

Его Учитель, его Ваньнин все еще принадлежал только ему.

Иногда Хуа Биньань посмеивался над ним:

— Сам ведь литрами пьешь свой собственный уксус. Твое сердце кислее, чем у ревнивой женушки.

Пьет уксус[268.3]?

Тасянь-Цзюнь считал, что это не так. Вот взять ту же домашнюю скотину: если она сопровождает тебя достаточно долго, то со временем у тебя появляются к ней определенные чувства, похожие на «привычку».

Только это, и ничего более!

В этот ясный солнечный день на горе Цзяо Тасянь-Цзюнь заставил Чу Ваньнина отдыхать вместе с собой в тени цветущего мандаринового дерева. Разглядывая усыпанные благоухающими белыми цветами ветви, он томно вздохнул: