— Там мужики пришли, дядю Семена спрашивают.

— Ты иди, Андрей, — быстро распорядилась Катя. — Скажи им, сейчас-де выйдет.

Андрей медным колпачком на цепочке закрыл отдушник и вышел из горницы. Катя вместе с табуреткой подвинулась ближе к Семену, зачем-то оглянулась на дверь и заговорила доверительным голосом:

— Разговорились мы с нею как-то — еще сам был жив, тебя вспомнили. Батюшки свет, гляжу, у ней слезы на глазах. И так я ее, Сеня, полюбила. Милая, чистая, без единого пятнышка на душе. Подумай-ко сам, легко ли девушке открыться перед чужим человеком, а она вот не потаилась. Значит, судьбу свою чает. И матушка твоя, Фекла Емельяновна, молится на нее.

— А на тебя она молилась? — пошутил Семен.

— Ой да уж, нашел о чем говорить. Когда это все было-то, Сеня. Да может, и было, да быльем поросло. Ты о себе давай. Ну что задумался?

— Да ты так круто взяла, что я и с мыслями не соберусь. Опять и народ, Катя, сейчас же возьмет на заметку: скажет, на готовенькое хозяйство Семен обзарился, своего-то не сумел нажить, так давай чужое.

— Пусть говорят, на каждый роток не накинешь платок. Ты о себе думай. Коли она тебе по сердцу, так я поведу дело напрямую. И ей скажу. Она, бедняжка, тоже небось вся извелась.

— Боже упаси, Катя; оставь ее в покое. Ты видишь, я сам на распутье.

— Может, там присмотрел какую? — Катя пытливо прищурилась.

— Пока ничего не знаю. А за советы и приветы — спасибо. — И Семен поднялся, присказал с тоскливой улыбкой: — А из дому, право, и не уезжал бы.

— Гляди, Сеня, вернешься, а ее той порой приберут к рукам. Невеста она теперь зарная.

— Чему быть, того не минуешь.

Фекла Емельяновна ушла домой, и за нею убежали дети. Катя осталась в горнице прибирать со стола. В избе, куда вошел Семен, сидели мужики, человек восемь. С березовых поленьев, лежавших у печки, поднялся Сано Коптев, повертел в руках свой летний парусиновый картуз, пока Семен устраивался у стола.

— Так вот, Григорич, — начал Коптев и указал картузом на мужиков, — собрались мы, меж собою все одного согласия. Но ты нам растолкуй по мыслям: о выделах, о взаимной кассе помощи, о Крестьянском банке и кого туда будут допущать. Из городу вернулся урядник Подскоков и наказал, чтобы завтре с утра ждали самого земского начальника с господином исправником. Скорохватов сам будет. Мы сегодня пойдем по избам и расскажем твои слова, чтобы завтре, на сходе, не было криков и прочих перебранок. Скорохватов по своему чину больно не любит скандалов. Ну да и главного смутьяна, не худом будь помянут, Ивана Селивана, нету, и чтобы все шло без сучка и задоринки.

— Это верно, — поддержал Коптева Семен Григорьевич. — Дело затевается важное, и решить его лучше всего миром и согласием, на добром слове. Тем более что никакого принуждения не будет: хочешь — бери свой клочок и паши, не хочешь — тяни общинный воз.

— А ежели какому обратно захочется — переиграть будет ли дозволительно?

— Уж это как общество.

— А сам ты, Семен Григорич?

— Хочу, мужики, похозяйствовать. Мне тоже интересно попытать свои силы.

— С Мурзинки-то сбегешь, как ли?

— Я весь совсем, долго ли.

— Тогда давай, мужики, благословясь.

За беседой просидели почти до сумерек. Каждый на обход взял десятидворок, и на этом разошлись.

Утром весь досужий народ, одетый и принаряженный почти по-летнему, высыпал за село на Туринскую дорогу встречать уездное начальство. Урядник Подскоков, длинный и сухопарый, с бритым костистым и важным лицом, в широком суконном мундире и плоских сапогах, блестел на солнце латунными пуговицами и раздавал ребятишкам подзатыльники, чтобы не совались на дорогу. Вдруг верховой, дозоривший на Косой горе, стал махать картузом и пустился в сторону села. Ему оставалось до толпы несколько шагов, когда на горе взметнулось облачко пыли, а вскоре показались две тройки. Навстречу им широкой волной плеснул малиновой медью большой колокол и тут же рассыпались подголоски.

Обдав толпу пыльным наветрием, пролетела тройка земского начальника; двухместная карета на резиновом ходу и гнутых рессорах покойно качала седого старичка в фуражке с красным околышем. Чуть поотстав, чтобы не запылиться, держалась тройка исправника. Сам он с высоты легкой пролетки зорким глазом окинул встречавших и, увидев при полном параде урядника Подскокова, щелкнул ему пальцами, как бы от души сказав: будь здоров, служивый.

Гости остановились у отца Феофила. С дороги попили чайку и ровно в полдень вышли на площадь перед кабаком, где собрался сход и где для начальства был вынесен и накрыт белой скатертью стол. Встав за него, земский начальник поглядел на стул, и исправник услужливо подвинул его старичку.

После нескольких сумбурных выступлений взял слово Семен Огородов и обстоятельно рассказал, что ждет мужиков при новой форме владения землей. Споров почти не было, так как сторонники общины не имели твердого руководства. Земский начальник торопился поскорей закончить главный вопрос, потому что у него все время мозжили ноги, да и стул, на котором он сидел, уползал из-под него, заваливался то на один, то на другой бок, а то и угрожал опрокинуться назад, так как всеми четырьмя ножками оседал и уходил во влажную, мягкую землю. Не дослушав последнего оратора, лысого мужика, отстаивавшего общинный порядок, начальник снял свою малиновую фуражку, перекрестился и крепким старческим голосом срезал зашумевшую было толпу.

— Воля божья, господа мужички. Как решили, так по тому и быть. Но помните, что отныне и впредь вы вольные хлебопашцы, и в ответе перед царем-батюшкой за себя, за общество и за матушку Россию.

У начальника зашлось дыхание, и, чтобы оправдать паузу, он сухо и бодро покашлял в белые, прозрачные пальчики.

— Бог изгонял Адама из рая и сказал: «В поте лица твоего снеси хлеб твой, пока возвратишься в землю, от нее же взят». Нам, потомкам его, надлежит работать свой хлеб, как указал господь. Хм. Смотри у меня! — Он, насупив тощий подбородок, обвел сход слабыми водянисто размытыми глазами и никого не увидел, но острым слухом своим слышал тяжелое и покорное, вроде бы наступавшее на него горячее дыхание толпы. А она его в самом деле рассматривала ненасытно, и всем казалось, что белый, слегка припудренный, причесанный, хрупкий, в мундирчике тонкого шитья, старичок приехал откуда-то из другого мира, по крайней мере послан самим царем, и всякое слово его освящено законом. Старикам особенно понравилось, как он по-отечески властно и бодро выкрикнул, словно подал команду: «Гляди у меня!» Это значит, что ни баловство, ни беспорядки не будут дозволены и при новой жизни. Выходит — с богом!

В этот же день, сразу после обеда, Семен выехал в Мурзинку. Повез его Матвей Лисован, пожелавший остаться в общине, так как при последнем переделе ему достался клинышек хорошей землицы, за который он держался пуще жизни.

Лисован в канун тепла, по весне, всегда подбирал повыше свою плотную, сбитую, как войлок, бороду, но в этот раз промахнулся и отчекрыжил лишку. Он, беспрестанно мусоля в пальцах рыжий обрезок, бранил себя, жену, семью, мужиков, разваливших общину, и наконец всю дорогу придирался к Семену.

— Вот ты, Семаха, язви тебя, приехал от сытого куска, взбаламутил мужиков и укатил. А что дальше?