Худощавый полковник добродушным взглядом, по-стариковски острым, окинул солдата, крякнул и, откинув легкую полу шинели, подбитую красным шелком, одними пальчиками достал из кармана туго натянутых брюк платок. Опять сухо крякнул в него, потыкал в завесь усов.

— Солдат, э-э…

— Огородов, ваше высокоблагородие, — подсказал фельдфебель Золотов, каменея на своем месте.

— Кто тебе, солдат Огородов, велел ставить дополнительные болты? Э-э…

— Командир батареи сперва не соглашались, но когда увидели в деле…

— Это потом, — прервал его полковник и растряхнул на пальцах обеих рук свой платок, кашлянул в него. — Ты ответь мне. Чье начало? Начало?

— Между собою мы, ваше высокоблагородие. Мы так рассудили. Стреляем по открытым целям, угол меняется мало. И после пристрелки грубая наводка годна к малому… А при стрельбе время дорого.

— А чертежи кто исполнял? Расчеты? Э-э.

— Сами, ваше высокоблагородие.

— Бестолков ты, однако, братец: все мы да мы. Кто же все-таки?

— Я, выходит.

— Так и скажи. Ты что ж, грамотен?

— Так точно, грамотен. Да ведь я четыре года в артиллерии. А к баллистике с первого дня приохочен.

— А до службы? Э-э.

— В наших местах, ваше высокоблагородие, много ссыльных. Народ все ученый. Возле них знай не ленись.

— Много? В самом деле?

— Так точно. Много.

— Слышали, господа? Э-э, — полковник обернулся к офицерам и развел руками, — А мы грамотных днем с огнем не находим. — Полковник остановил свой взгляд на пожилом и толстом штабс-капитане, который усердно потянулся рукой к козырьку, высоко и некрасиво вздирая локоть.

— Павел Николаевич, голубчик, как вам кажется? Э-э.

— Феномена, ваше высокоблагородие, не нахожу, однако идея очевидна и достойна всякого внимания.

Полковник свесил руки по швам, утянул подбородок:

— Благодарю за службу, рядовой Огородов. Спасибо, голубчик.

— Рад стараться, — гаркнул солдат и вздохнул широко и свободно.

Офицеры, обходя и еще раз оглядывая необыкновенного солдата, направились к земляным ступенькам на выход с позиции, а фельдфебель Золотов подвинулся к Огородову и ткнул в спину:

— Как стоишь-то, истукан? — И крикнул шепотом: — Кру-гом!

Три экипажа, стоявшие на дороге, тронулись один за другим, и Огородов рукавом шинели вытер со лба пот.

Повеселевший фельдфебель бил кулак о кулак, не снимая перчаток, лип к солдату с пустяками:

— Видел, а? Небось перетрусил? Маму небось вспомнил? А?

Но солдату сегодня выпало нелегкое утро, и было ему не до шуток — глядя на него, посерьезнел и Золотов:

— Вот запомни, дубина, на носу себе заруби, за царем служба не пропадет. А теперь — марш в казарму.

Недели через две на батарею береговой обороны Кронштадта пришел приказ: рядового четвертого года службы Огородова Семена Григорьевича отчислить в распоряжение артиллерийских мастерских на Выборгскую сторону. И так как он умел читать чертежи, знал кузнечное дело, его определили мастеровым в испытательную лабораторию.

Служить на новом месте было и легче и интересней, потому что жизнь мастерских регламентировал не устав, а обыкновенный труд, по которому жестоко истосковался Огородов и за который взялся с неутолимой жаждой.

В цехах вместе с солдатами работали и вольнонаемные, каждый день приносившие тревожные вести о жизни столицы. А к зиме поползли зловещие слухи о поражении русских войск на Дальнем Востоке, и слухам приходилось верить, так как мастерские перешли на круглосуточную работу, спешно расширялось литейное производство, а в лаборатории откатных устройств и лафетов испытывали все новые и новые системы. От мастеровых требовались более высокие знания своего дела, и Огородову разрешили посещать библиотеку, где наряду с чертежами и технической литературой можно было почитать и беллетристику. Именно здесь он познакомился с народными рассказами Льва Толстого и друга его Семенова. За зиму он не пропустил ни одной книжки журнала «Русское богатство», где печатался полюбившийся ему Мамин-Сибиряк. И особенно-захватили его «Письма из деревни» Энгельгардта. К ним он возвращался несколько раз, перечитывал их с начала и до конца и впервые задумался над судьбой русского хлебопашца.

Как-то накануне пасхи, при испытаниях новой артиллерийской установки на полигоне, Семен Григорьевич Огородов познакомился с техником по оптическим приборам Егором Страховым.

Было Страхову уже под тридцать, но одевался он как холостяк из ремесленных: тонкие сапоги гармошкой, брюки с напуском на голенища, серый пиджак с подхватом и рубаха-косоворотка из малинового сатина. Лицо его от яркого сатина и линялых бровей казалось совсем белобрысым, простовато мужицким, и Огородов сразу почувствовал к Страхову родственное расположение, которое совсем укрепилось после первой же беседы.

— А я подумал, — признался Огородов, — думал, вы наш брат, деревенщина. У вас все и имя, прошу извинить…

— За что извинить-то? Хорошо, стало быть, что за своего принял. Я, как всякий русский, люблю деревню. Болею за нее. Наша деревня, скажу вам, — ой крепкий орешек. Этот орешек многие столетия не могут одолеть ни писатели, ни философы. А уж о политиках и разговору нет. Понимаете?

— Не совсем, Егор Егорович.

— Залетел я, залетел, — осудил сам себя Страхов и поправился: — То есть в том смысле, что если мы уладим наши земельные неурядицы, считай, развяжем все узлы, опутавшие мужика, да и всю Россию, по рукам и ногам.

— То верно сказано: узел на узле. Община, как артельный котел, всех варит в одной воде. Хорошего мало.

— Присматриваюсь к вам, Семен Григорьевич, с первого дня. И любо, скажу, когда вы у наковальни.

— Да ведь у нас дома своя кузница. Я, сказать вам, сызмала молоток взял в руки, может, пораньше ложки. Отковать или сварить, за этим у нас в люди не принято.

— Это где же у вас?

— По Туре, значит. Река такая. На полдень лицом встанешь — правая нога на Урале, а левая — сама Сибирь. Вот и судите, вроде бы как межедворье. До нас каменья, а от нас леса — конца-краю нет. А по Туре земли — хоть на ломоть мажь, чернозем.

— Тура, Семен Григорьевич, — ведь это и Верхотурье и Туринск? Не так ли?

— Да как же, как же, — весь зажегся Огородов, впервые за время службы услышал от человека родные названия. Вытерев наскоро руки о прожженный передник, стал быстро пригибать пальцы: — Верхотурский монастырь, мощи Семиона Праведного. На богомолье пешком ходим. Это вверх от нас. А чуточку пониже Туринск — уезд. Двадцать верст — по нашим палестинам и в расчет не берем. А вы как-то и наслышаны? И Туринск наш. Может, и бывать приходилось? Сейчас по чугунке — долго ли.

— Нет, нет, Семен Григорьевич, бывать не бывал, а о местах ваших читывал. Да что же мы так-то, походя. Вы бы зашли как-нибудь ко мне, чайку попьем, Семиона Праведного вспомним. Ей-ей. А я живу рядом, в Якорном тупике. Дом вдовы Овсянниковой. А много ли еще служить вам?

— Срок кончился. Не война — к страде бы дома был. Да вот сказывают, с японцем дело идет к замирению.

— Самое вероятное. Поиграли в смерточку.

— Тогда, слава богу, по чистой бы. Дома земля, хозяйство. Мать-старуха.

— Хозяйства у мужиков небось крупные? Раскидистые, по-сибирски?

— Не сказать чтобы. Всякие есть. Но мужики осели крепко. Дай время.

— Нет, с вами, Семен Григорьевич, непременно надо потолковать. Вот и приходите в субботу. Третий дом с угла. Как вы?

— Что ж, я тоже… Я пожалуй.

Огородов приглядывался к Егору Страхову и в его манере говорить, неторопливо и вопрошающе, в его движениях, точных и сдержанных, находил много незнакомой привлекательности и уже заранее чувствовал его власть над собою. «Мало что городской, — думал солдат, — а за деревню, говорит, болею. Это не всяк скажет. Башковит».

Субботы Огородов едва дождался. Она была банная, и Семен Григорьевич к вечеру надел на чистое белье свою воскресную рубаху, припасенные на выход со скрипом сапоги и пошел в Якорный тупик.