Публика шумно и весело одобрила его, взялась еще вызывать на круг, даже гармонист в общем запале охотней прежнего прошелся по ладам, но русоволосый отмахнулся и направился к девушке, стоявшей у перил, взял у нее свой пиджак, накинул на одно плечо. Потом они молча и отрешенно, связанные одними мыслями, стояли у поручней лицом к угасающему закату, и девушка снизу вверх неотрывно глядела на парня, молитвенно ожидая от него каких-то слов. Ехали они одной большой компанией, и гармонист с ними, но никто к ним не подошел, видимо, все знали, что другой для них — лишний.

Огородов оказался почти рядом с ними и стал разглядывать не его, а лицо девушки, слегка запрокинутое, отчего брови ее были высоко подняты, а глаза распахнуты широко и доверчиво. «Вот и этой скажи, и она пойдет и на муки, и на казнь, — завистливо думал Огородов. — Пойдет, ни о чем не спросивши, потому что любит и верит, что любовь воскресит ее даже из мертвых. Боже мой, вот таких-то, безответных, только и беречь. Знать же надо, что сами себя они не сберегут, потому как рождены жертвовать перед любимым человеком, ничему не знают цены, а уж себе и подавно. — Огородов неотрывно разглядывал девушку, подсознательно приравнивал ее к Зине и любовался ею, ее осиянными преданностью глазами. — Она, может, как и Зина, послана научить нас жить открыто, доступно, доверчиво. Для нее нет загадок на белом свете, потому что она, святая, не способная на обман, беззаветно верит. Только такая женщина может родить потомство без злобы и ненависти. Значит, она ближе всех пророков стоит к вселенской истине…» «А ведь случись роковой выбор, — думал Семен, глядя на парня с упрямым подбородком, — не пожалеет он любви своей. Нет, не пожалеет».

Так и на берег сошел Огородов, все думая о девушке, которая поразила его тихим взглядом своих преданных глаз и живо напомнила ему Зину. Он вновь и вновь переживал уже знакомое ему чувство горькой вины перед кем-то и мучился тем, что до сих пор не нашел своего истока, который бы дал светлой веры и крепких сил, чтобы во всю жизнь не покачнуться ни в едином шаге. «И все-таки в любви и труде весь мой исход». При этой мысли Огородов облегченно вздохнул, радуясь, что опять вернулся к своей давней успокаивающей мысли.

В узком проходе между дровяниками он столкнулся с мужчиной в котелке. Странно, что оба они, и котелок и Огородов, будто ждали этой встречи и с жадным изумлением поглядели друг другу в лицо. Котелок удовлетворенно хмыкнул и уступил дорогу, а Огородов узнал его водянистые опойные глаза, тайно следившие за ним, Огородовым, всю дорогу от кладбища до дома.

— Вы что-то сказали? — сердито остановился Огородов, наблюдая за движением котелка.

— Никак нет-с, — котелок развел руками, поняв, что его в чем-то подозревают. — Я здешний, служащий ссудной кассы. Не слыхали? Кляпов.

— Извините. Я вас принял… хм. — «Подглядные, нечестные глаза», — определил Огородов. — Извините.

— Бывает-с. Будьте здоровы, — и котелок приподнял свою шляпу.

«Вот так живем, хуже собак, — ругал себя Огородов. — А всяк считает себя честным искателем истины».

Наружная дверь домика была открыта, и Семен Григорьевич, ступив в сенки, запер ее за собой на крючок. В темноте ему опять показалось, что кто-то притаился в углу у кладовки, но он на этот раз с усмешкой отмахнулся от подозрения и перешагнул порог комнаты. Бабка Луша сидела у переднего окошка, и лица ее не было видно.

— Ты что-то и без огня, бабка Луша? И двери не заперты. — Сняв и повесив пиджак, усмехнулся: — А мне покажись, в сенках есть кто-то. Дела сегодня не делал, а… — и осекся, потому что в спину ему между лопаток жестко и остро ткнули, и чесночный голос близко дохнул теплом в затылок:

— Ни с места и руки. Вверх, сказано!

С кухни вышел человек и чиркнул спичкой — он был в высокой фуражке и мундире под ремнями. Бабка Луша поднесла ему под спичку лампу и, прикрывая вспыхнувший фитилек, поставила ее на стол, надела стекло на горелку. Тот, что был за спиной, ловкими, навычными пальцами обежал одежду Огородова и опять обдал его затылок чесночным дыханием:

— Оружие, бумаги, документы какие — на стол, — и тем же острым жестом подтолкнул к столу: — Быстро, того-этого, — по-старчески спокойно кашлянул.

Семен Григорьевич шагнул вперед и при свете лампы хорошо увидел затянутого в ремни штабс-капитана в золотых погонах, который, садясь за стол, небрежно махнул бабке Луше, чтобы ушла на кухню, а Огородову сказал, припечатав к столешнице пухлую пшеничную ладошку:

— Оружие!

— Я не солдат — какое у меня оружие.

— Соустин?

Из-за спины Огородова выступил и стал навыправку усатый здоровяк, красный, осмоленный куревом. Темно-синий мундир на нем был туго застегнут на тусклые бронзовые пуговицы.

— Без оружия вроде, вашество.

— Фамилия?

— Вы хоть бы сказали, что здесь такое…

— Цыц, — здоровяк ощетинил на Огородова усы.

— Кажется, Огородов? Семей Григорьевич? — явно тая радость, уточнил штабс-капитан и, аппетитно чмокнув губами, уточнил: — Так или не так, господин Огородов?

— Да в чем дело-то?

— Так или не так?

— Так. Огородов. А дальше?

— Дальше, голубчик, потрудитесь надеть свой пиджачок, — офицер сдобной ладонью пригласил Огородова к вешалке. — Дальше вы пойдете с нами. Прошу. Прошу.

— Господа, вы забываете, что я дома…

— Просят-с, — с чесночным присвистом подтвердил здоровяк и четко развернулся, освобождая Огородову дорогу на выход.

— Именем закона вы, Огородов, арестованы. — Штабс-капитан при этом вроде слегка поклонился Огородову и, кинув руки за спину, прошагал к дверям, их кто-то услужливо перед ним распахнул с той стороны.

— Испугали они тебя, бабка Луша, — сказал Огородов, надевая пиджак.

— Не приведи господь, всего нагляделась. Вот этот кавалер, никак, уж раз третий у меня, — бабка указала на здоровяка.

— Притон у тебя, старая, — вызверился здоровяк на хозяйку. — Гляди, матушка, достукаешься. Кха.

— Вот-вот, одна лютость. Ты, Семен, с имя не зубаться, — наказывала бабка Луша, выйдя следом на крыльцо. — Слышь-ко, не зубаться. Разве осилишь. А худа они у тебя не найдут. Молиться за тебя стану. Слышь-ко?

Семен Григорьевич уж от калитки прощально помахал бабке Луше и крикнул:

— Письма мои из дому прибереги. И не хворай.

Следствие затянулось. Огородов проходил по делу как особо опасный политический преступник, связанный с террористической организацией, для которой добывал динамит.

Когда при убийстве генерала Штоффа была взята Зинаида Овсянникова, у ней изъяли бомбу, начиненную так называемым венским динамитом. Следствием было установлено, что венский динамит имелся только в Охтенских артиллерийских мастерских. Под арест были взяты все, кто имел доступ в склад взрывчатки, но уличить в преступлении никого не удалось. Тогда жандармское управление распорядилось держать подследственных в заключении ровно полгода, и если за это время динамит контрольной партии больше нигде не будет перехвачен, то вывод может быть только один: вынесли его из мастерских именно подозреваемые.

И дело отложили как бы на вылежку.

Посадили Семена Огородова в «Кресты». Это знаменитая санкт-петербургская тюрьма на Выборгской стороне, называемая так за то, что два ее корпуса, по пятьсот камер в каждом, возведены крестом. Вся тысяча камер — одиночки, так как рассчитаны на отпетых уголовников. Однако после революционных событий 1905 года «Кресты» были превращены в подследственную тюрьму для политических заключенных, которых набивали в камеры и по три, и даже по пять человек. Содержались здесь и осужденные, но преимущественно на малые сроки.

Огородов провел в «Крестах» более шести месяцев. Много он перевидел людей за это время, со многими познакомился и даже завязал что-то похожее на дружбу, но обитатели его первой камеры оказались самыми памятными.

Его привели в 717-ю камеру, где уже ютилось двое: учитель мужской гимназии из Пскова Павел Митрофанович Сабанов и студент Медико-хирургической академии, сын известного казанского профессора-медика Гвоздева.