Троицкий впервые задумался над тем, что жизненные цели людей и фермерского хозяйства мало совпадают между собою, не складываются в единую деятельную силу. Значит, при создании новой формы хозяйства не были учтены какие-то слагаемые, и в пути выявилось, что колеса большого, вроде бы крепко увязанного воза пошли вперекос с колеей. Пока не опрокинулась телега, надо остановить ее, выправить, и тогда снова и смело в дорогу.

«Да, да, — согласился Троицкий с планом приказчика Корытова. — Пусть он урежет у них скотину. Хоть как, а надо попробовать выехать из канавы, куда нас затягивает все больше и больше. Поняли бы только они, работники, что это для их же блага. Да и вот еще, поговорю-ка я с агрономом. Сдается мне, что и у него за душой уже накипело».

По заснеженному свертку к дороге от коровника быстро шла Анисья. Чтобы не опередить управляющего, убавила шаг, и на развилке поравнялись. Из пуховой шалки горячо и открыто глядели на мир синие притомленные глаза молодой бабы.

— Приехал твой квартирант, Анисья? Здравствуй-ко.

— Да я из дому-то, Николай Николаич, черти в кулачки не бились. По расчетам, должен быть. Ай случилось что? — При этом вопросе Анисья будто испугалась и переменилась в лице.

— Да нет, все ладно. Приехал он. Приехал. Беги отогревай его с дороги.

— Подумать только, ведь он здесь один, Николай Николаич, и кто-то должен же приболеть о нем. Человек он славный, в добрый час будь сказано.

— Ну ступай, ступай. Он и в самом деле небось ждет.

— Пошли господь, — Анисья нетерпеливо обошла сторонкой управляющего и, легкая, возбужденная, побежала к дому.

— Слушай-ко, Анисьюшка, — окликнул ее Троицкий, — надо бы мне еще спросить… Ты корову держишь?

— Да как же без коровушки-то, Николай Николаич. Ею, кормилицей, только и жива. Да и еще сказать, — Анисья торопилась выговориться и убежать, но в то же время от сознания какой-то удачливости ей не терпелось быть по-удалому откровенной. — Коровушка у меня и нетель. А в весну думаю пустить телка. Поросенок еще, провались он на ровном месте, с руками сожрал.

— Да не многовато ли для одной-то? Не управляешься небось?

— Уход невелик, да спать не велит. Мы подолгу валяться не привычны, — отвечала Анисья и с тем же веселым вызовом добавила: — Да хоть и боле того — поперек не будет. Вы небось за агронома озаботились? Так будьте покойны, без молочка не оставим. Может, передать ему что?

Троицкий опять поравнялся с Анисьей и близко увидел ее лицо: оно горело свежим, жарким румянцем, от которого по верхней губе ее бисером высыпались капельки пота — она поникла своим радостным взором и вытерла их рукавичкой. Управляющий понял счастливую взволнованность женщины и пожалел, что задерживает ее. Весело поторопил:

— Беги-ко, беги. Да передай ему, вечером загляну сам.

«Вконец ошалела я, — осудила себя Анисья. — Управляющий поговорить наладился, а я не в себе ровнешенько. Зачем-то соврала, вроде и знать не знаю, что Семен Григорич вернулся. Бабы пришли на коровник и первым словом: приехал-де твой постоялец, и завели канитель, а со мной случилось что-то, будто вся я в сладком и грешном сне. Помилуй меня, царица небесная. Потерялась совсем. И бабы, да и управляющий, увидели, Анисья-де вся не своя, посветила ей, дуре, какая-то звездочка. Легки мы все, бабское племя, много ли нам надо. А лицо горит, будто только что от печи. Ой, Аниска, милая залетка, не тебе иметь тайные думки — вся-то ты на виду, до самого донышка. Да уж вот какая ни есть».

С теми беспокойными мыслями Анисья пришла домой. Не отдернув шторок и не раздеваясь, вдруг уставшая, с зашедшимся сердцем, села у стола, сняла шаль и совсем ослабела. Но на душе было безотчетно хорошо и покойно, словно она одолела большую гору и, оглядевшись с высоты ее, укрепилась духом. Она еще вчера не знала, чем и для чего живет. Ее вели и занимали одни и те же постоянные заботы о доме, хозяйстве, дела на коровнике, случайные гости вечерами. Иногда она скучала и, взяв прялку, сама уходила в гости к соседям. Пряла там свою куделю, ворожила, не зная, к стыду своему, на какого короля расходовать колоду. Но в праздничные дни, когда молодые принаряженные семьи идут из гостей или в гости, на нее наваливалась беспредельная тоска — она падала на кровать, гребла под себя подушки и обливала их слезами.

Появившийся квартирант прибавил ей хлопот, однако от его присутствия в доме вся жизнь ее как бы вышла из оцепенения. Анисья все время стала куда-то торопиться и не успевать, не успевало за нею и ее сердце. Ей казалось, что чьи-то чужие пристальные глаза неотступно следят за каждым ее шагом, и она с горячим наслаждением обдумывала каждый свой шаг, становясь бодрее и собраннее: напряженная душа ее наполнилась сладкой тревогой и ожиданием. Она не обманывала себя никакими надеждами, не прикладывала никаких задумок, изо всех сил старалась реже встречаться с Семеном Григорьевичем, чтобы не показаться назойливой и не выдать ему своей тайны, о которой и сама почти ничего не знала.

В короткой беседе с постояльцем, когда он совсем уж собрался в дорогу, Анисья неожиданно для себя почти вся открылась ему, потому что не могла спокойно видеть его отчаяния и жалела его самой слезной жалостью. Ей хотелось ласковым словом помочь ему, утешить его, но в разговоре вынесло ее совсем на другое, о чем прежде и думать не думала. Она сама не могла постигнуть, откуда у ней взялись мысли, что Семен едет к своей зазнобе, едет с неохотой, потому что зазноба не послала ему ни одного письма. Она ничего не знала, но хотела, чтобы было только так.

Когда за окнами проскрипели по снегу и унеслись Семеновы санки, Анисья легла в еще не остывшую постель и ужаснулась своей выходке. «Да пусть как хочет, так и судит, — вдруг с уверенностью и смело подумала она. — Правда вышла моя — значит, сам бог подсказал, пусть он и видит, что я Семену хочу только счастья».

Все эти дни, пока агроном был в отъезде, Анисья непрестанно думала о нем, вечерами, плотно завесив окошки, ворожила на бубнового короля, и падала Семену невеселая карта. Укладывая колоду на божницу, сбивчиво молилась на святой угол и каялась в том, что кроет на сердце радость от Семеновых неудач.

В те дни, возвращаясь домой с коровника, куда она на дню бегала два раза, еще издали старалась разглядеть, не идет ли дым из трубы с Семеновой половины, а подойдя ближе, искала новых санных следов у ворот. Но ни дыма, ни следов, ни самого постояльца не было. Зато, услышав хозяйку, в хлеве начинала возиться и взмыкивать корова, визжал, как век не жравши, кабанок, а у самой Анисьи, оттого что дом пуст, опускались руки. «Но мы еще поговорим, Анисья-матушка», — вспоминала она задушевный голос Семена. Да о чем нам говорить-то с тобой, Семен Григорич? О семенах? Дак пропади они пропадом… Понял бы ты только, как я на все согласна. Господи боже мой, согласна — даже и звать не надо». «Да ты уж не так проста, как с виду-то. А?» — слышала она голос Семена и не могла понять, осудил он ее в этих словах или одобрил. Но постепенно Анисья от сумятных дум своих возвращалась к жизни, делам и, словно трезвея, начинала с упрямой определенностью сознавать, что в судьбе ее должны случиться какие-то перемены и она готова идти им навстречу. Она даже удивленно думала, как же раньше-то жила она без этих тайных радостей и помышлений.

А сегодняшнее утро совсем особенное. Подойщицы, пришедшие на коровник позднее Анисьи, приятно удивили ее, спрашивая не без лукавства:

— Ну, видела свово?

— Это кого же?

— Ай да Аниска у нас, бабы.

— Скрытная вся.

— Истосковалась, поди?

— Рассказала бы…

— Не жмись-ко, ай не видать, изошла вся.

Бабам еще была охота позудить Анисью, но она взяла подойник и пошла к своим коровам.

В теплой испарине стойл густо гнил полумрак, потому что выбитые оконца были заткнуты давно смерзшейся соломой, отворенные настежь двери с обледенелыми косяками враз захлебнулись белым холодом и почти не осветили и не освежили скотник, только мигом выстудили его. Но Анисья и без того ничего не видела, будто хлестнули ее по глазам и ослепили.