— Не из таких, не из таких… Я, знаете, тороплюсь, не опоздать бы мне. — Он отстранился от нее и твердо шагнул к двери, вышел на крыльцо. Следом поспешила и Ява. А на крыльце, в тени железного козырька, полуотвернувшись друг от друга, стояли Зина и Страхов. Он, сложив руки на груди, в пиджаке, надетом внакидку, курил, вероятно с жадностью расстроенного человека, потому что под козырьком густо стоял дым трубочного табака. Зина, переметнув свою толстую косу на грудь, беспокойными пальцами мяла голубую ленту. В глазах ее стояли близкие слезы. Не поднимая головы, она поглядела на Огородова и, в миг справившись с собою, улыбнулась полно открытыми и влажными глазами, смущаясь и извиняясь:

— Разве вы уходите?

— Да надо, Зинаида Васильевна. Я ненадолочко. Вас повидать. Егора Егорыча.

— Вы теперь вольная птица — не забывайте нас. А то мамаша и та спрашивала, почему-де не видно нашего Менделеева. А вас и в самом деле все нету и нету. Глядите же.

— На первый раз достаточно, — подбодрил Страхов Огородова и указал глазами на его руку: — Не забудешь?

— Никак нет, — Огородов понял, что Страхов напомнил ему о записке. — У нас железно.

Страхов дружески подмигнул ему, заулыбался, но светлые глаза его оставались безучастными, будто виделось им что-то совсем иное.

— А я провожу товарища Семена, — вызвалась Ява и, подхватив Огородова под локоть, стала спускаться с ним по ступенькам.

— Я ведь, извиняйте, бегом, — посторонился Огородов, и Страхов опять помог ему, понимая его смущение и неловкость:

— Ява, пусть он летит один. В самом же деле, человек опаздывает. Беги, беги, Семен Григорьевич. Поговорить — будет еще время.

— Дикость же, господа, — обиделась Ява. — Вырвали человека прямо из рук. Но вы, товарищ Семен, имейте в виду, с вами мне надо поговорить. Вы подумайте, подумайте над моими вопросами.

— Подумаю, — он поклонился Яве, потом Зине, не поглядев на нее, но видя перед собою ее лицо, чем-то взволнованное, и быстро пошел от дома Овсянниковых.

Ява, не скрывая сожаления, заметила:

— По-моему, этот ваш сибиряк из крепкого хозяйства. Ей-ей. И упрямство в нем такое, знаете, — она собрала и показала свой рыхлый кулачок. — И темнота, однако.

Страхов, взявшись за ручку двери, заметил с усмешкой через плечо:

— А ему ты сказала другое.

— Я женщина и не люблю точности. — И добавила уже в закрывшуюся за Страховым дверь: — Цепляется прямо к каждому слову.

— Что темен, Ява, ты немного строга, — начала было Зина, но, видимо, вспомнила о своем разговоре со Страховым и умолкла — жалкая улыбка опять легла в уголках ее губ.

— И все-таки, Зинушка, мужик есть мужик, — сколько ты его ни вари, все сырой. Я не сторонница идеализировать их.

В это время дверь приоткрылась, и большеротая худая девчушка громко шепнула:

— Господа, продолжаем же.

Был долгий вечер, один из тех, когда белые ночи уже отпылали, а блеклые зори по-прежнему так загуливаются, что начинают надоедать своим мерклым бессилием. Вернувшись домой, Семен прилег на диванчик, ноги закинул на бабкины сундуки и задумался. Донимали раскаяния: надо бы все-таки уехать ему домой — глядишь, в паре с младшим брательником подняли бы хозяйство, зажили по-людски. А теперь что же выходит — все прахом. Может статься и такое, что потом не к чему будет и приткнуться. Уж вот истинно, дураков не сеют, не жнут. Какая же нещадная сила так решительно распорядилась им? Соблазн вернуться в деревню на своем коне? Нет. Домашняя копейка дороже заезжего рубля. Тяга к умным господам? Пожалуй. Только не сами господа занимают его, а она среди них. Она, со своей косой, ямочками в уголках губ, разговором о Сибири, — как наваждение, как огонь, охвативший всю его душу горячей надеждой. Он пытался понять, что с ним случилось, и не мог дать ясного отчета. Была у него своя цель, свои задумки, примеренные к дому, и сам он вроде бы ехал уже по знакомому зимнику, да занесло вдруг его некованые сани на крутом раскате и поставило поперек дороги. Опомнился, оглядел беду свою только тогда, когда уже выпал в снег.

Выросший и всю свою жизнь мыкавшийся в обществе суровых, порой и грубых, людей, он давно хотел любви и любил кого-то с горячей и тайной нежностью. Встретив Зину и всего лишь один раз поговорив с нею, он весь встрепенулся от нечаянной радости, будто нашел то, чего ждал и искал. Он легко отрекся от дома, от матери, от своих сладких забот о земле, просыпался и ходил целый день, думая все об одном и том же. В мыслях он так близко связал себя с Зиной, что все ему казалось радостным, светлым и доступным. В этом приподнятом настроении он готов был на всю жизнь остаться здесь, чтобы только, пусть изредка, встречать ее. Теперь весь мир, вся жизнь, все люди казались ему другими — милыми, прекрасными и счастливыми.

Сегодня он опять увидел Зину, и в собрании чужих людей она была особенно близка ему, самой близкой на всем белом свете. Это ощущение легко укрепилось в его душе оттого, что он много думал о ней и замечал только ее.

Но поговорить с Зиной в этот раз не пришлось, и может быть к лучшему. Ведь он был настроен признаться ей, что не поехал домой только из-за нее и теперь готов поклониться в ноги Егору Егорычу, который надоумил его остаться при мастерских. Безмерной радостью был окрылен Огородов весь этот день, но когда в прихожей близко рассмотрел Зину, то не узнал ее: она, чем-то встревоженная и опечаленная, была совсем из другого мира, и не было ей до него, Семена, никакого дела. И общество Егора Егорыча, и сам Егор Егорыч, и домик, так приласкавший солдата, и радость от встречи с Зиной — все это сделалось для него напрасным, да и ненужным. А на крыльце, встретив заплаканную Зину, которая пыталась за виноватой улыбкой скрыть свои слезы, увидев явно расстроенного Егора Егорыча, Семен так и ахнул: «Да ведь она молится на Страхова. Только им и живет, а он, вероятно, чем-то связан с Явой, умеющей прикипать к людям, как смола. Не Явой, а Язвой звать бы ее», — сердито думал Огородов. Он почему-то так был уверен в своих выводах, что даже не искал им подтверждения и не мог по-иному думать. У Явы он запомнил только жилистую шею да тонкие синюшные губы и теперь изумлялся, что в лице Егора Егорыча тоже есть что-то тонкое, похожее на Яву, тонкое и холодное. А раз похожи — тут судьба быть им вместе, не обойдешь, не объедешь.

Вечером, не находя себе места, он бродил по глухим аллеям лесопарка, потом сидел у открытой эстрады Лесного института и слушал духовой оркестр лейб-гвардии гренадерского полка. И все время не переставал удивляться: «Это же что такое? Сон? Хмель? Забытье? И все-таки, что ни скажи, а нынешняя весна, белые ночи, последние дни в казарме и, наконец, тот дивный вечер, когда она провожала его и когда выскочил навстречу им запыхавшийся кадетик — нет, это не обман, это не шутка».

Всю ночь не сомкнул глаз и, чувствуя себя одиноким, вспоминал своих товарищей по казарме, которые спали сейчас тяжким, но завидным сном, возясь, храпя и задыхаясь в табачном кашле. «Что же теперь, службица моя царская, проклятая, кончилась, и мне бы прямая дорожка домой, да, видать, не судьба. Что ж теперь? Теперь новой жизни не минуешь. Значит, пора и за ум». Он не мог пережитое выразить единой и ясной мыслью, но в том, что с ним случилось, в конечном итоге не раскаивался, сознавая, что весь мир, и окружающий его, и тот, что в нем самом, расступился, сделался шире, доступней и тревожней. Он впервые задумался о том, что люди живут общей судьбой, одинаково любят, страдают, радуются; он совсем иначе, чем прежде, поглядел на всех тех, с кем жил, встречался, о ком думал. «Вот четыре года спал я со своими сослуживцами на одних нарах, ходил нога в ногу, ел варево из общего котла, а что знаю о них? — спрашивал себя Огородов. — Только и знаю, что Махотин из-под Астрахани, Политыко из какой-то Кохановки, где вместо «что» говорят «шо». Егор Егорыч и друзья его, кто они? Зина, Ява. Лобастый, что держал речь? Они небось и в глаза не видели, как растет хлеб, а болеют за землю, за мужика-горемыку. Почему? Зачем? По какой необходимости?»