День клонился к исходу, а низкое оплавленное солнце все еще жгло; и валуны, и деревянные мосточки, и земля, плохо прикрытая выгоревшей травой, да и сама трава, пылившая и хрустевшая под ногой, — все пылало зноем. Нагретая вода в озере казалась густой и вязкой. Душно пахло разогретым дегтем и стоялой водой. Зато с моря тянуло свежим дыханием, от которого чудился на сохнущих губах налет солоноватой горечи.

От озера Зина прошла на берег к Малой Невке. Там у причала готовился к отходу и дымил катер, недавно выкрашенный и ослепительно белый, с начищенным колоколом и промытой палубой. Густой дым в ярком свете дня, чуть поднявшись над трубой, на глазах чах, редел и таял. Когда все отъезжающие поднялись на палубу, катер, разрывая вязкую смоляную тишину, дважды свистнул: сперва протяжно, со всхлипом, а потом коротко, будто выдохнул команду; капитан, в кремовом кителе и круглой белой фуражке, торжественно выпятив грудь, ударил в колокол. Потом, прямой и важный, совсем не двигая руками, стал подниматься к себе в рубку, а два матроса, в робах и тяжелых ботинках, бросились убирать сходни.

Молодой офицер, едва не опоздавший к отплытию, с разбегу уже без сходней запрыгнул на катер и, довольный своей ловкостью, возбужденный и горячий от бега, весело помахал Зине, стоявшей на камнях у самой воды. Солнце, катер, поездка радовали его, и он даже крикнул что-то Зине. Она в ответ безотчетно приветливо подняла руку и, смутившись за свою неосторожность, повернулась, пошла в гору.

Наверху опять поглядела на уходивший и уменьшившийся катер, увидела молодого офицера, все стоявшего на корме, и ей невыносимо горько сделалось оставаться на берегу. Надо бы и ей уехать, уехать куда-то далеко и навсегда, чтобы забыть прошлое для новой жизни. «Уж надо было в прошлом году взять адрес у Семена Григорьевича да и махнуть в Сибирь, — думала Зина. — А там как ни вышло, все была бы при деле. Ах, как все дурно и все нескладно у меня… А он с осени так и не бывал, — вспомнила она Огородова. — Не бывал, будто и дорогу забыл. Да и не до гостей ему: работа, курсы, книги. Когда только успевает. Зато жизнь: от дела лег, к делу встал».

Томясь раздумьями и не находя себе места, она до глубокого вечера гуляла по парку, не раз возвращалась к причалу, даже перед собой стыдливо таясь, что неистомно и горячо ждет, не приедет ли с очередным катером Егор Егорыч.

Весь этот долгий, изнурительный день провела наедине с собой, ясно сознавая только одно, что ей не нужны больше ни дом, ни мать, ни прежняя жизнь, к которой никогда больше не повернется у ней сердце.

Последнего катера она не стала ждать, потому что начало смеркаться, а по парку и улицам шлялись пьяные мастеровые с гармошками и песнями. Только-только поднялась на крыльцо, как по звонкому железу открылка ударила дробная россыпь первых и потому крупных дождевых капель. Зина огляделась и увидела, что со стороны залива все небо затянула большая мрачная туча, по-особому высоко поднявшись по небосклону.

Клавдия Марковна, видимо не дождавшись дочери, прилегла, и Зина на цыпочках прошла в свою комнату, где было почти темно и душно, хотя окно в палисадник было приоткрыто весь день. Листья сирени и черемухи уже густо кропил набиравший силу дождь, на улице вдоль дороги с жестяным звоном зашумели тополя, встрепенулись мокрые кусты, и в комнату забросило пригоршни тяжелых, пахучих от зноя капель: Зина заторопилась прикрыть окно, потому что ливень уже полоскал стекла, замочил подоконник, а ветер так и рвал из рук створки. В палисаднике сделалось совсем черно, и вдруг яркая, видимо, размашистая молния опалила темноту, и окно, залитое дождем, вспыхнуло все белым трепетно-напряженным огнем. Через полминуты опять затяжная вспышка, и опять во все окно, и вдруг сдвоенный удар грома прямо над самой крышей. Грозовой ливень накатывал валами: то слабел и опадал, то креп и принимался полосовать с такой силой и напором, что казалось, не выдержат и лопнут стекла. Зина сидела на своей кровати и время от времени крестилась на темный угол, где притаилась икона. Зина не боялась гроз, но сейчас сердце ее замирало от страха и от жуткой радости: ей почему-то думалось, что эта гроза всему принесет облегчение, вымоет, обновит и переменит всю жизнь. «Дай бог, чтобы разнесло все и опрокинуло, чтобы ничего не видеть, не знать, не думать, не мучиться», — со злой радостью надеялась она.

В комнату со свечкой вошла Клавдия Марковна в чепце, ночной рубашке, с бледным, глазастым лицом.

— А мне покажись, тебя нету. Батюшки, батюшки, гроза-то сколь люта. Слава тебе господи, хоть ты дома. А то и думать не знаю что. А уж грозы такой и не упомню. Сохрани и помилуй, — она перекрестилась на ослепленное молнией окно и, поставив свечу на стол, начала задергивать штору. — А я с вечера вроде задремала и не слышала, как ты пришла. Что бы я одна-то. А ты сидишь, и не раздетая. Помолись и уснешь. — Видя, что дочь утомлена и печальна, заулыбалась, страдая: — А я-то, бывало, в твои годочки ой любила поспать под дождик. Кругом-то все вроде залито, все прахом измокло, а тебе так-то сухо да тепленько. И ни забот, ни печали.

— Вы идите, мамонька, ложитесь, — в свою очередь пожалела Зина мать, сознавая себя виноватой перед нею, что в горькую минуту свою не о ней думает, не у ней ищет утешения и совета. Зине было вдвойне горько оттого, что мать больно понимает ее душу. Если бы она, Зина, и исповедалась во всех своих думах и печалях, ничем бы не удивила мать, оттого и казались Зине лишними всякие разговоры.

— Пойдите, мамонька. Да и я лягу. Гроза вроде утихает.

— И то, и то… А покажись мне, будто позвонили к нам.

— Вроде и я слышала, мамонька. Да вот и еще, — оживленно подтвердила она и порывисто поднялась, но не побежала, как хотелось ей, а спокойно взяла свечку, заслонила огонек рукою и через гостиную вышла в прихожую. Сердце у ней заходилось и било неистовую тревогу, будто она долго бежала или поднялась на гору, лицо горело, и по тому, как дважды предупредительно знакомо звенькнул колокольчик, она поняла, что это он, и сбросила крюк, уже не спросивши, кто просится в дом.

В открытую дверь сразу, впереди самого Егора Егорыча, ворвался мокрый ветер и погасил свечку в руках Зины. Егор Егорыч, гремя залубеневшим дождевиком, прикрыл за собою дверь, и темная прихожая наполнилась новыми, радостными для Зины запахами свежего ночного ветра, обильно пролившегося дождя и знакомым прокуренным дыханием.

— Ах, прелесть-то какая: с головы до ног и за един миг, — веселым и бодрым шепотом оповестил Егор Егорыч. — Здравствуйте, Зиночка. Где вы тут, не запачкать бы вас. Значит, я дома. Ай, хорошо. — Он обхлопал карманы и достал спички, брякнул коробком. — А гроза, знаете, теплая… Я небось разбудил вас? Знамо, скоро полночь.

— Какой же сон — того и гляди, крыша рухнет. И молнии одна за другой. — Зина, заслоняясь ладонью от вспыхнувшей спички, поднесла навстречу огоньку свечку и, когда та разгорелась, поставила ее на подзеркальник. Хотела тотчас уйти и понимала, что надо уйти, но не смогла. Само собой подвернулось — перевесить одежду, чтобы освободить место для дождевика Егора Егорыча, а он, задорно крякая, сел разуваться и все тем же доверительным веселым голосом, боясь потревожить сонный дом, говорил полушепотом:

— Как вы тут, Зинаида Васильевна? Небось все скучали? Да погляди-ка, даже в сапоги натекло. Это уж с дождевика. Он коротковат — и льет с него прямо за голенища. Ну и ну. Как Клавдия Марковна? Здорова ли?

— Как же вы долго-то, Егор Егорыч, — пытаясь подстроиться под его шепот, сказала Зина, но голос у ней совсем прервался от волнения.

— Долго, долго. И сам знаю, да ведь живешь не как хочется, а как велено.

Они переговаривались горячим, сдержанным, забавлявшим их шепотом, будто владели одной хорошей, сближающей их тайной, и оттого между ними быстро возникла тонкая связь. Переглядываясь, готовые засмеяться — хотя смешного в их беседе ничего не было, — они предчувствовали, что для них пришла пора откровения и согласия.