— Судьба, Марей. Ты же знаешь, живу я по высылке: письма посылать — запрет, за отлучку из уезда — каторжные работы. А виню только себя: не рассказал ей о моем подневольном положении. Побоялся, что отпугну. Все на потом откладывал.

— Едут, — встрепенулся Марей и, округлив глаза, сорвался с места к одежде у дверей. — Скорей, Семаха, ведь пролетят как ветер.

— Да кто? Куда?

— Свадьба, Семаха. Варвара с женихом. Да шевелись же. — Марей схватил шубу Семена и совал ему в руки. — Ведь он наш, Додон-то. Держи, говорю. Пореченский. Уж ну катят. И-эхма!

Марей выскочил в сенки, скатился с лестницы и — на улицу, не закрыв за собой ни дверей, ни ворот. А мимо уже проносились легкие санки, вздымая снежную пыль и оглашая деревню звоном колокольцев, бубенчиков, переборами гармошки, смехом и песнями поезжан. Третьим или четвертым мчался открытый возок с молодыми под меховой полостью, сплошь забросанной снегом. На облучке задачливо избоченился голоруком, Каляй, цыган, известный в округе лихач и мастак водить свадебные поезда, тоже весь заметанный белой дорожной курой — даже черной бороды не видно.

Марей вернулся весь продрогший, потому что впопыхах забыл шапку, но глаза у него запально блестели, будто он мчался вместе с поезжанами по веселой зимней дороге.

— А ты, Семаха, так-таки и не вышел, не поглядел. Тебе не до того, разве я не разумею. Но все равно, Семаха, — нам ли печаловаться. Давай-ко по маленькой. Господи благослови. Слабкая эта мозоль по нашим палестинам. Баб за ласки угощать куда ни шло. А ведь я, Семаха, зван на свадьбу. Неладно, поди, не ходить-то. Может, вместях прогуляемся, а? Приткнемся, где потишай, с уголка. Посидим. А кто тебя тут знает. Утаечкой поглядишь на свою залетку. Ну?

— Нет уж, Мареюшко. Я вот схожу погляжу лошадку да и на полати. А утром с первыми петухами…

— И не погостишь?

— Да уж какие гости, суди-ко сам.

— Это так, Семаха. И пошто оно так-то, как добрый какой, все у его наперекос?

— Ты только, Мареюшко, не проговорись там перед нею.

— Упаси господи, об чем речь. Но потом, к слову придется, выскажу: опоздал, мол, соколик. А свадьбу затеяли громкую. Тихон Кузьмич — мужик с деньгой. И свои кони добрюшшие, ан нет дай шикану — и самого Каляя нанял. А у того лошади — зверье.

— С черной бородой Каляй-то?

— Да он и сам-то через трубу вроде продернут.

«Значит, она была под рыжей-то шубкой, не разглядел я ее, — подумал Семен. — Ах если бы знать все…»

— Неловко как-то выходит, Семаха: такой гость ты, а я бы из дому. Не пойду, стало быть. Веселись они там. А мы здесь с тобой…

— Нет, Мареюшко, уж ты живи по порядку: звали — ступай. От нас с тобой подними общую — за нее. А то вроде зло затаили. Нехорошо.

— Умная ты головушка, Семаха. Вишь, как рассудил. Выходит, идтить. Да ты-то как?

— А мне, Мареюшко, сейчас хоть как, одному все легче. У ней вся жизнь переменится, и мне тоже все начинать сызнова. Так что подумать есть над чем.

С первыми петухами Семен выехал в обратную дорогу.

Приказчик Сила Ипатыч Корытов невзлюбил техника-агронома еще до знакомства с ним. Корытов не был главным человеком на ферме, однако всем хозяйством ворочал именно он, Сила Ипатыч. Люди по всякой нужде обращались только к приказчику, и он с полной ответственностью или разрешал им, или запрещал, и жаловаться на него было не принято: раз сказал Сила — так тому и быть. Управляющий Николай Николаич Троицкий полностью доверял своему приказчику, который хорошо разбирался в экономике большого хозяйства, имел крепкую память на десятины, воза, пуды, меры, рубли, штуки, никогда не забывал своих распоряжений и знал до мелочей каждую семью, живущую на ферме: ее доходы, покупки, потери, изъяны, прилежание к труду и самогону. От него никто не мог скрыть украденного на ферме или плохой работы, так как он всюду имел своих доверенных лиц, доносивших ему обо всем, что происходило даже в самых укромных уголках хозяйства. Рабочие знали об этом, и между ними зародилась отчужденность и недоверие друг к другу.

Сила Корытов, маленький, сухонький мужичок, имел привычку глядеть на все как бы подслеповато, вблизи, хоть на человека, хоть на бумагу, хоть на зерно, взятое в ладошку. Когда он разговаривал с кем-либо, то приближал свои сощуренные и без того глубоко посаженные глаза к самому лицу собеседника, и тот под пристальным, вживе ощупывающим взглядом его чувствовал себя и неуютно, и принужденно.

Семен Огородов, понаблюдав за приказчиком со стороны, почти сразу уверился, что Корытов ни капельки не страдает зрением, а щурится для того, чтобы скрыть свою подозрительность и допытку. «И походка у него странная, — отметил Семен. — Вкрадчивая, будто выслеживает кого-то». И произошло удивительное: Сила Корытов, как всякий хитрый и опытный человек, быстро догадался, что новый агроном сумел глубже других заглянуть в его душу. И перед Огородовым приказчик вдруг сам почувствовал себя в чем-то виноватым и, не имея над ним власти, повел себя с ним настороженно ласково и умильно.

Управляющий Николай Николаевич Троицкий раньше обычного пришел в кабинет, потому что сегодня утром жена поднялась с головной болью, была не в духе, ко всему придиралась и наконец не давала курить. Раздевшись, свою барашковую папаху он поставил на угол стола, с нетерпеливым наслаждением закурил и достал со шкафа шахматную доску с неоконченной партией. Оглядев и поправив фигуру, стукнул кулаком в стену — прибежал, словно вынырнул из воды, казначей Укосов в малиновой рубахе под жилеткой.

— Твой ход, братец, — встретил его управляющий и указал на шахматы. — Чего глядишь?

— Да я не того, как его, Николай Николаич. Там у меня на столе бумаги разложены.

— Куда они денутся, твои бумаги. Ходи, сказано. Да ведь под удар ладью-то ставишь, голова два уха, — возьму и не отдам. И это не лучший ход. Да ты, никак, с похмелья, Укосов?

— Как это вы всегда, Николай Николаич?

— Пахнет же, черт возьми. Разит. И глаза на рассоле. Они и без того у тебя жидкие.

Чтобы угодить хозяину, Укосов весело согласился:

— Девки даже припевку сложили о моих зенках: меня режут без ножа простокишные глаза. Тоже мало хорошего.

— Ты сходишь наконец-то?

— Увольте уж, Николай Николаич.

— Иди. Самоеды, черт вас возьми. Да в другой раз, гляди, с похмельным дыханием чтобы ноги твоей не было.

Обрадованный Укосов быстро пошел из комнаты, но в дверях столкнулся с приказчиком Силой Корытовым и уступил ему дорогу.

— Можно ли?

— Садись. Здорово. Рассказывай. Агроном-то приехал?

— Этот агроном навяжет нам узелков. Вот только-только видел его. Гляжу, едет. Семян ржи, говорит, закупил. Этого, Николай Николаич, я никак не пойму. У нас что, лишние деньги завелись?

— Денег лишних, Сила Ипатыч, нету, но агроном прав: мы же образцовое хозяйство, а чем сеем? Думал? — Троицкий сбил с доски фигуры и смахнул их в ящик стола. Под свои решительные жесты вдруг оживился, возвысил голос, стал повторять слова Огородова: — Захиреем вконец и земли погубим, если не поднимем культуру земледелия. Семена, удобрения и очередность полей — вот три кита, на которых мы сумеем утвердиться. Ну и люди, то есть работа с народом. Это самое главное, что я и беру на себя.

Сила Корытов часто слышит от управляющего слова о простых людях, об уважении к личности, о единстве с народом и поддакивает Троицкому, однако в повседневном общении с рабочими признает только свои жесткие, строгие меры. «Пусть он играет с ними в вечное братство и согласие, — ухмыляется про себя Корытов. — Пусть он с ними здоровкается за ручку и ломает перед каждым свою папаху, но в делах хозяйства все шло и пойдет по-моему. Да он, Николай Николаевич, хоть и говорит свои добрые слова, однако понимать понимает, что, не будь на ферме моей крепкой руки, все бы давным-давно пошло прахом. Вот и выходит, слова словами, а дело делом».

Между управляющим и приказчиком начался обычный утренний разговор, в котором сразу установилось полное единодушие, но итоговые невысказанные мысли у того и другого самые несхожие. Корытов уйдет с тем, с чем пришел, а управляющий останется при своей постоянной мысли о том, что он умягчил наконец-то жестковатого приказчика.