Думы и планы его, связанные с новой службой, были для Семена так важны и радостны, что он легко перенес их на Варвару. «Она умная и чуткая, — рассудил он определенно. — Она не может не угадывать моих чаянных мыслей. Она знает, что нужна мне для чистой окрыляющей любви. Я расскажу ей все по порядку и представляю, как она весело отзовется: «А я все это уже знала». И посмеемся над волчьей шубой».

На второй день рождества Семен собрался в Туринск, но ехать решил, минуя Межевое, через Ирбит на Усть-Ницу. Мало того, что это был крюк в добрую сотню верст, надо было как-то сохранить в тайне от вездесущего исправника саму поездку. Он ни на минуту не забывал, что самовольная отлучка с места приписки грозит ему ссылкой в каторгу, однако откладывать встречу с Варварой больше не мог. Думал о ней хорошо, верил без колебаний, и все-таки нет-нет да и защемит порой на сердце, будто он услышал чей-то недобрый шепот, ничего не понял в нем, но предчувствия от него не давали покоя.

К вечеру в канун выезда Семен пошел в казенный амбар, чтобы взять в дорогу овса. На дворе намораживало. Терпко пахло свежим дымом. Снега наливались стылой синевой. У лавки толклись мужики и переговаривались пьяными голосами. Двери в амбар были плотно закрыты, но железная накладка, откинутая на сторону, свободным концом лежала на приступке. За углом, у фонарного столба, Семен увидел лошадь, запряженную в розвальни, и на солому в них Ефим Чугунов укладывал мешки с зерном.

— Праздник, Семен Григорич, а вам поездка, — сказал он Огородову, не отрываясь от дела. — Но кто другой, а мне вопросы дня тоже на беспокойствие. Кругом — что такое? А кому как.

Ефим разогнулся и расправил плечи. На нем истертая, с рваной оторочкой шубейка, лихо застегнутая на одну нижнюю пуговицу. Под шубейкой — красная рубаха, туго севшая на его широкой груди. От кумача скуластое упрямое, в черном волосе, лицо Ефима светилось праздником, здоровьем и силой.

— Вы без мешка? Как же так? Я вас с доверием, только уж и вы мешок потом дебет-кредит. У нас до чужого народ ласковый. Сами знаете, казенного козла за хвост подержать — шубу сшить можно. Но не у меня. Милости прошу, — Ефим указал на амбарную лестницу и пошел с агрономом вверх, держась из вежливости сторонки и отставая на полшага. Говорил, как всегда, охотно и вычурно.

— Я несколько завидую вам, Семен Григорич. А почему ж нет? Я от простой души. В городе, полагаем, в церковь сходите. Время течет праздничное. Колокольные зазывы. Но Туринск перед Тюменью — не то. И восторг звона не того разлива. Внимательности мало. А облить обольют. Это могут. Прошу вас.

— Ты что же, живал в Тюмени?

— Там вырос. Сызмала в гостиницу «Париж» был приставлен. Сперва на посылках, потом в истопники доверили, а перед концом сам при дверях стоял. Принять, проводить — Чугунов по первому долгу.

— И вдруг здесь?

Но Ефим, роясь в куче тряпья у сусеков, не расслышал вопроса, и, когда он вышел на свет рассмотреть найденный мешок, Семен переспросил:

— А здесь-то, говорю, как?

— Да уж и сказать не знаю. Купца Староглядова не доводилось слыхать? Виднющий воротила. Ежели бы не дамы… Вам меру или две? — прервал сам себя Ефим и рассудил: — Конечно, не лето, травки не подкосишь. Две так две. Две и сыпнем.

Семен огляделся в темном амбаре и подошел к сусеку, подержал мешок, куда Ефим легко и ловко черпал совком овес.

— Силенкой, видать, господь не обошел?

— Из-за нее и погибаю. На мне завсегда обжигаются: с виду неказист, и наскакивают. И купец тот даже и не жил у нас, для куража заехал. Я и знать не знал о его вылазках. А он, пучеглазый, глядит: на дверях стоит малый, росту плюгавого, и возьми для смеху да и мазни по физиономии мне горчицей. Выпачкал. Я бы стерпел, потому наслышан был, что платил он широко за свои шутки и происки. Но дамы. Они обсмеялись на месте, тыча перстами в мою огорченную рожу. Мне бы стерпеть, а я не из тех. И развернулся. В Староглядове весу пудов семь, никак не мене. Да я не поглядел на то. Вынес его на улицу и с маху швырнул под ноги тройке явонных же лошадей, а те и хватили…

— Помяли, должно?

— Само собой.

— А потом?

— Наглядное наказание. Чистосердечное сознание. Отсидел. Да и мало дали — так, для отваги глаз. Но теперь без права проживания по городам. Вот и вышло неопределенное назначение жизни, и никакого звания человек. Да грамотному везде место. И опять я на счету. Все: Ефим Титыч да Ефим Титыч — другого слова и не слышу.

— Ты, сказывают, один на волков хаживал?

— Дурость — по-другому не скажешь. Мало жизни не решился. Это опять через девицу вышло. Она, баловница, посмеялась, а я возьми да выкажи всю свою глупость, потому я привычен к тонкому обхождению. В мысленных переходах, при девицах когда.

— Она, я слышал, не здешняя?

— Да куда там нашим. Из-за Ирбита она. Девка — товарец добротной выделки. Однако песенка ее уже спета. А меня, черти, и на свадьбу не позвали. Как я убивался за ней, так поопасались, должно, чтобы не нарушил хода обрядицы, — я и в самом деле хмельной-то больно неловок бываю. Да мне и без них, ране того, вразумление было — не моя она доля.

— А как зовут ее, Ефим Титыч?

— Да стоит ли вспоминать, извращать душу.

— Но все-таки — любовь. Одним махом небось не отрубишь.

— Уж это пить дать, что было, то было. А имя у ей складное, Семен Григорич, — Варварой звать.

Семен был в хорошем настроении и ради желания послушать забавную речь Ефима вел с ним легкий, шутливый разговор, однако вопросы, которые задавал Ефиму, уже давно тревожили Семена, и имя Варвары, наконец, прозвучало совсем не случайно. Он почему-то сразу не сомневался в своей догадке, ждал ее подтверждения, но именно сейчас, когда сомневаться было нельзя, он меньше всего верил в нелепую связь между Ефимом, Варварой и каким-то Додоном. Семен даже не мог враз отказаться от своего полушутливого тона и охотно согласился:

— Насчет имени ты прав, Ефим Титыч. Имя важное, я бы даже сказал, грозное — Варвара.

— В том-то и беда моя, — причмокнул губами Ефим и сердито тряхнул мешок. — За разговорами-то уж больше двух мер насыпали. Да куда ни шло, потому как поклон у меня будет к вам. Сейчас вот завяжем и бросим в мои сани. Не на себе же его вам тащить. А уж в просьбице не извольте отказать. Оппа, — Ефим легко вскинул мешок на плечо и пошел из амбара. Уложив в розвальни, охлопался и, все еще живя недавним разговором, вздохнул: — С этой свадьбой — будто обворовали, хоть и в чужом пиру, а похмелье-то свое. Я бы им устроил. А до этого, Семен Григорич, я сказал, завидую-де вам. Почему? Вам вот и невдомек вовсе. Мы люди крещеные. Верно? А живем как? Без церкви живем, души, значит, вроде как поленья дров. Без бога в душе мужик вчистую сопьется и сгорит в грехах. Конечно, покаяние грехов не умалит, но наперед к добру всяко сподобит. Но-о, старый, — Ефим хлестнул вожжой мерина и стал выворачивать на дорогу.

У ворот Семеновой квартиры, виноватясь за свою дерзость и не поднимая глаз, высказал наконец просьбу:

— Не сочтите накладом, Семен Григорич, поставьте свечку. Во здравие Варвары. А уж я вам в любой день, в любой час, что понадобится…

— Поставлю, Ефим Титыч. Тут такое выходит, что иначе нельзя. Да о свадьбе-то когда слышал?

— Да жених еённый, Додон, сам перед праздником за гармошкой ко мне приезжал: дело-де слажено.

— Свадьбы-то, может, и не было еще?

— Была, была, сказываю, дело решенное. Хоть он, Додон-то, и рохля, но в таком разе мешкать не станет. Я ему, по правде, не особо верю, да она вроде сама торопила. Может, так и есть, на ее походит. Бедовая она, и не нам бы годилась. Значит, легкой вам дорожки.

Ефим приподнял шапку и навычно поклонился.

Анисья с вечера топила русскую печь на половине Семена и пекла хлеб, чтобы отправить постояльца в дорогу со свежими калачами. Живя в одиночестве, молодая женщина истосковалась по вековечной потребности крестьянки кому-то служить, кого-то опекать, за кого-то болеть и печалиться. Она беззаветно отдалась новой работе, новым хлопотам, и вся жизнь ее осветилась радостью полноты. Она почувствовала себя нужной другому человеку и только перед ним вдруг вспомнила о себе: о своих глазах, о забытых нарядах — и стала ревностно следить за своей одеждой, прической, руками.