— Своего нет, чужого не пожалеешь. А с обществом мы завсегда согласные и самые запойные. Порой и лишку хватишь, а перед бабой оправдан: общество, заодно со всеми — святое дело. — Хлынов залез в свою рыжую бороду всей пятерней, замкнулся.

В избе наступило молчание. Семену смешной показалась внезапная стычка мужиков, и он никак не мог подавить улыбку. Глядя на него, заулыбался и Сано Коптев:

— Вот такое у нас обхождение, Григорич. А поглядел бы ты на наши сходки — баталия, и только. Спорят и дерутся из-за клочка земли, за покос, за копейку. Ненавидят один другого, забедуют, а все скованы одной цепью, навроде каторжан. Нет воли мужику, и шабаш.

— А начальство?

— Оно, Григорич, наплевало на нас. Ему это выгодно, что мы грыземся-то. Дураки ведь мы, Григорич, срываем сердце друг на друге, будто все зло промеж нас живет. А того Не видим, что начальство согнало нас в одно стадо и стережет, как баранов. А чего проще-то: начальство бахнет налог на общество и в сторону — вы-де народ мудрый, миром все уладите и рассудите, с кого сколько. И выходит, что начальство-то вроде бы и ни при чем вовсе. А мы промеж себя зубатимся. Ни к черту эта, Григорич, заединщина. Ей-богу. Мне вот под пятьдесят, а я толком и не знаю, к чему годен. Я как бы за чьей-то спиной всю свою жизнь прожил. Земли своей не имел, хотя родился на этой земле. Кажин фунт моего хлеба, всякая моя копейка учтены в конторе заранее, без меня, и расписаны к месту. На работу я по наряду, праздник по обязанности. Так и живешь, ровно телок на веревочке. По иную пору падет на душу веселье: и-эх, думашь, завяжу горе веревочкой, возьмусь за хозяйство, а глянешь на свои земельные лоскуточки — руки никнут: там с сохой-то развернуться негде, а ты, Григорич, судишь о плуге, о лотке и проче. Третьего года так-то вот раззадорился я и пустил две полоски под пар. Обсудили с бабой, перебьемся годик, а земелька отдохнет, чего-то ждать от нее можно. Ведь она тоже, кормилица, изработана вся. Землица-то. Так где там. Прибежал староста, позвал урядника: засевай или отрежем. Вроде сам гуляешь и землю в загул. А кто за тебя будет платить недоимки? Да и в самом деле — кто? Ведь мужик перед царем-батюшкой кажин год в долгу.

Семен с нескрываемым интересом слушал рассудительную и тревожную речь Сано Коптева, которая вся укладывалась в одно емкое слово — заединщина. «И сказанет же мужичок, все дело единым словечком обсоюзит, — думал Семен. — Заединщина — ведь это что-то неодолимо-бессмысленное, когда все разумные силы земледельца сметаны в кучу и борются и враждуют между собою, а тот, кто должен бы направить их по разумной стезе опеки, озабочен только взысканием налогов. И ни земля, ни мужик, ни их нужды для начальства и не понятны, и поставлены им во враждебную позицию, отчего мирская жизнь, отягощенная вечными поборами, волочится нога за ногу, без созидания и накопления, без дерзкой мысли, без порывов, в зародыше прихлопнутая безрассудным законом круговой поруки, где все отвечают друг за друга и никто не в силах ответить за себя, где личность в массе лишена всякой собственности, всяких прав и даже зачатков самосознания. Зато круговая порука жестоко гарантирует своевременное и немедленное отбывание всем миром казенных, земских и мирских повинностей, как святой и первейшей заповеди. И так как вся податная тягота в обществе ложится преимущественно на совестливых и работных, захребетник и неработь не только объедает их, но и подрывает в них энергию и волю к труду. Я же знал все это, — думал Огородов. — Коптев ничего не сказал мне нового, но мне радостно за него, что он понял всю гибельность заединщины. Когда поймут все обезличенность своего труда, общине придет конец».

— Слышь, Григорич, — Коптев пересел к задумавшемуся Семену и тронул его за колено. — Мы ведь пришли не то чтобы плакаться. Все-таки, как ни скажи, а грешно приходить на житуху: с голоду не пухнем, никакого праздника мимо не пропустим, волосы опять же коровьим маслом мажем. Оно худо ли? Оно, конечно, было бы куда как хорошо, если бы отойти на подворные наделы. Был бы я тадысь, раб божий Александр, богу угодник, а государю работник. Шибко для нас штука эта заманна, ты тепереча нам и растолкуй, с какого конца к ней приступиться. Известно, под лежач камень вода не текет. А по другим местам — доходят слухи — сильно зашевелились народы. Расея, сказывают, кипит. Да мы и сами не слепые, видим, переселенцам, или самоходам, сказать, нарезают весь надел пласт к пласту, а мы, укорененные которые, сибиряки, скачем по загонам, у нас их как у зайца домов.

Семен Григорьевич сам был увлечен нововведениями и потому с упоением рассказывал мужикам о выгоде и разумности подворных наделов, о новом землеустройстве, при котором можно применять и плуг, и сеялку, и косилку, а в складчину легко и доступно подняться до молотильных машин. Надо только, чтобы за переустройство взялись все смело, решительно, без колебаний и оглядок, иначе из хорошего намерения выйдут те камни, коими вымощен ад. Вот тут и нужно единодушие мира.

Хлынов и Сано Коптев поняли не все, но ушли растревоженные, молчаливые от избытка горячих мыслей, уже готовые отречься от прежней жизни, стянувшей их в один тугой соленый узел.

Семен проводил мужиков за ворота и долго стоял на пустынной сумеречной улице. С Туры веяло сыростью молодой короткой ночи и свежей прохладой лугов.

И вдруг Семен вспомнил весеннюю, подмороженную на исходе ночь в Ощепкове, где они с Варварой останавливались на постоялом дворе. Была такая же деревенская, первобытная, полная спокоя тишина, в которой, как во сне, чудились приглушенные робкие звуки, не только не нарушавшие, а, наоборот, углублявшие тишину. Семен так горячо и близко подумал о Варваре, что у него суетно заколотилось сердце. Как от первого глотка хмеля, ему сделалось бодро, легко, и он удивился себе, как спокойно мог жить до сих пор, зная, что Варвара думает о нем и ждет от него весточки. Семен обрадовался своим живым воспоминаниям, поверил в их предрешенность и потому ни капли не сомневался в том, что и Варвара полна теми же чувствами, что и он. «Скучный ты, Сеня, квелый, — сказала она на прощание. — У нас такие не в чести. А ведь один не проживешь». «Бог свидетель, не до веселья мне было в ту пору, — размышлял Семен. — А для нее скучный, квелый. Хм. Да где было ей-то понять мое состояние, однако — я понимаю теперь — в ее словах не было обиды, скорей пожалела, потому как наперед знала, что ждет меня. Да и у меня разве не было радости от встречи с нею, когда оба мы затаились друг перед другом, чтобы не сказать лишнего и не подорвать тоненькой ниточки возникшего доверия. Я, пожалуй, знал, что она будет нужна мне. Только бы осталось все как есть, и я скажу ей о своих надеждах…»

Семен двором прошел в огород, где перепаханная и размежеванная на грядки земля уже подвяла под весенним ветерком, ее запах почти не чувствовался, зато в согретом уголке между строениями копился тонкий аромат молодой и все обгоняющей в росте крапивы. Он прошел к задней калитке из огорода и не стал ее отвязывать, а перелез через жердяную изгородь, спрыгнул на мягкую поляну и, не слыша шагов своих, спустился к ельнику, который ежился по скату горы почти до самой луговой поймы.

«Я ей скажу, — рассуждал Семен уже спокойно совсем и твердо. — Скажу, что сама судьба наслала мне тебя, кто-то упрямо наговаривает твое имя. А я радуюсь ему, будто уж обо всем сказал тебе, о чем не только говорить, даже подумать-то мудрено. И вдруг слова нашлись у меня самые верные — значит, судьба указала на тебя». Чем больше думал он о Варваре, тем веселее было у него на душе, будто он и в самом деле высказал ей всего самого себя.

Вернувшись в ограду, Семен на крыльце встретил Исая Сысоича, который сидел на перилах, привалившись спиной к столбу открылка.

— Ночь хороша, — сказал он и вздохнул, как бы приглашая к сочувствию и разговору. — И вообще для невольника весна — самое мучительное время, я думаю.