Расстались они у Морского порта. Когда Огородов отошел и смешался с толпой, Зине сделалось так горько, что она согласна была сесть на обратный катер и вернуться домой. Потом, сидя в маленьком, дребезжащем вагоне, глядела сквозь слепые стекла в грязных потеках и думала о Семене Огородове, почему-то легко согласившись с ним, что виделись они в последний раз. Вроде и не было между ними большой близости, но думалось о нем с болью невозвратного. И та радостная решимость, которая в эти дни приятно наполняла всю ее душу, померкла. «Знать бы мне только, — повторяла она слова Огородова, только теперь до конца осмысленные ею, — знать бы мне только, что вы счастливы, и как-то надежней бы я глядел на весь белый свет. Ведь вы для меня — сами по себе счастье». Боже милостивый, как хорошо и мудро рассудил. Вот тебе и крестьянский сын — борода да рукавицы. Нет, ведь и то надо взять в расчет, я с первого раза почувствовала расположение к нему, доверие. А уж он-то совсем вниманием не избалован — обожествил. И хорошо-то, хорошо. Да кто знает, может, он и прав, может, и в самом деле через любовь лежит путь к истине. Так почему же моя-то любовь не позвала меня к такой же щедрой доброте? «Умягчи жесткое сердце в свой заветный час…» Не вспомню только, чьи стихи. И почему они пришли на память? Но в них тоже призыв. Нет, нет, просто напоминание, с чем и для чего родился».

Потом она вдруг с холодеющим сердцем подумала о странном и испугавшем ее совпадении: ведь она и до сих пор полна предчувствий, что Ява наслана Егору Егорычу на погибель. Уж это ясно, как божий день. И теми же, сердцем выверенными, словами Огородов предостерег ее, Зину, от Страхова. «Что же это такое? — терзалась Зина. — Ведь для чего-то же должно было случиться такое странное совпадение. Зачем это? К чему?»

Поезд почти до места привез Зину, а она так и не достигла душевного равновесия, потому что неожиданно, но крепко покачнулись все ее мысли. Голос Огородова, его виновато-потерянные глаза, его сострадательная улыбка — живым опасением стояли в ее памяти, и она знала, что теперь не всякое слово Егора Егорыча примет на веру. «Лучше бы мне вовсе не встречаться с Семеном», — заключила она и с этим вышла на платформе Нового Петергофа.

Дом Марии Ивановны Долинской она нашла сразу: Егор Егорыч рассказал ей, что идти со станции надо в сторону церкви, которая хорошо видна сразу с платформы. Узкие улочки, завешенные с обеих сторон переметнувшейся через заборы густой зеленью жестких предосенних садов, были пустынны. Хорошо и густо пахло яблоками, сеном, коровьим стадом — его, видимо, только-только разобрали по дворам, а сырая колея дороги была свежо растоптана, глубокие взбаламученные колдобины еще не устоялись. Возле высокого, на каменном фундаменте, дома, с палисадником и свежими, яркими астрами в нем, мужик в длинной ряднинной рубахе и низких сапогах, залитых мучной болтушкой, отпиливал сук у старой рябины, отломленный ветром и упавший на тротуар.

— Дом Марии Ивановны? — начала было Зина, обращаясь к мужику, но тот мгновенно, словно в испуге, бросил пилу прямо в разрезе, ладони тяжелых землистых рук, со скрюченными большими пальцами, шоркнул о рубаху на груди и, улыбнувшись детской улыбкой, ничего не сказал. Был он совсем молод, алые свежие губы у него обметаны русой молочной повитью, и Зина тоже отозвалась улыбкой на его простодушие:

— Марию-то Ивановну не знаете?

— Моя хозяйка, барышня, — совсем рассмеялся Степа. — Вот и смеюсь.

— Дома она?

— Ворота отперты. К самовару, в самую пору.

— Ты небось в работниках?

— Хоть так. К столу не зовут. А вы: дом Марии Ивановны. Сперва-то и думаю, да какая же такая Мария Ивановна. Хм. Мария Иванна.

— Ты с кем, Степа?

Степа вытянулся и через плечо Зины поглядел в открытые ворота — там стояла Мария Ивановна. Зина тоже обернулась.

— Вас тут, — Степа кивнул на Зину. — Марию-де Иванну. А я и думаю, какую такую Марию Иванну. А она: дом Марии Иванны? Один смех, Мария Иванна, — и Степа беззаботно захохотал на всю улицу.

— Сук-то убрал, Степа?

— Да где ж убрать с весельем-то. Не враз.

У Марии Ивановны тяжелые волосы собраны на затылке в большой красивый узел, круглые спокойные руки под грудью, и в коротком, с кармашками, переднике вся она по-домашнему мила и проста.

— На платформе старичок грибами торгует, — заговорила Зина скромно и почтительно, — посоветовал к вам: мне бы комнатку недель на пять. Вот мой паспорт.

Зина сунула было руку в корзинку, но хозяйка остановила ее:

— Какой же это старичок-то? Акимушко, что ли? Хромой?

— Да вроде бы нет. А может, и хромой.

— Ну Акимушко, он и есть. Кому же тут еще-то. Он все знает. Такой. А сама-то небось из горничных? Да ты проходи.

Зина вошла во двор, а Мария Ивановна, пропустив ее, крикнула Степе:

— Доску-то, доску прибей потом, слыхал? — она захлопнула ворота и объяснила: — Чуть не досмотри — полон двор чужой скотины. Сама-то, говорю, из горничных?

— Горничная. У купцов Щепаловых. На Фонтанке. Сами-то уехали в Крым, к теплым водам, а сыновья набалованы. Без самих нашей сестре — прямо пагуба.

— С собой, видать, не берут?

— Не по карману-де.

— Скупы небось?

— Да нет, от чего бы.

— Вот и я говорю, купцы.

Пока шли по дорожке, выложенной кирпичами в елочку, к ступеням веранды, Мария Ивановна пытливо разглядывала Зину: ее одежду, ивовую корзинку из мелких веток, с крышкой и росписью, руки — и отметила, что девушка прибрана, одета опрятно, лицом и речью скромна.

— Коли вид в порядке, и поживи. Поживи, мне без компании чтобы. Я строга, матушка. Меня тут всяк знает. Не взыщи.

— Я, Мария Ивановна, сама бегу этого.

— И славно, коли ум-то есть. — Мария Ивановна, совсем расположенная к гостье, с доверительным усердием зашептала: — Обо мне никто худого слова не скажет, хотя и мужчины квартируют завсе. Вот и теперь живет вроде бы как позолотчик, или маляр, сказать. Хоть и мастеровой, а трезвый. Тоже вроде…

В это время в калитке из сада появился Егор Егорыч в чистых высоких сапогах, в рубахе навыпуск под жилетом, волосы примочены на косой пробор. Зина, увидев его, сощурилась, будто близорука. А Мария Ивановна, зная привлекательность своих рук, опустила их по переднику.

— Новая постоялочка навернулась, Егор Егорыч. Чего б лучше, не искать. Может, в видик заглянете. Вам уж скоро срок. А я как подумаю об осени — душа так и мрет: ведь словечка сказать не с кем.

Егор Егорыч, дожевывая яблоко, подошел ближе, огрызок по пути положил в ящик тележки — эта-то аккуратность всегда и брала за сердце Марию Ивановну.

— Никак, из купеческих хором? — Егор Егорыч на Зину только кивнул, а обращался к хозяйке, выказывая ей уважение.

— Она фамиль купца сказывала. Как ты его назвала?

Зина с суетливой услужливостью рылась в своей корзинке, доставая паспорт, и, подав его Егору Егорычу, ответила:

— Громкие купцы на Фонтанке — Щепаловы. Может, и слыхать приходилось.

— Нет-с, не знавал. Мало ли всяких аршинников, бакалейщиков. А вид как вид, Мария Ивановна, — заключил Егор Егорыч и, сложив паспорт, учтиво подал хозяйке, присказав: — Софья Павловна Ларионова.

Он чуточку отстранился и заледенелыми глазами оглядел робко державшуюся Зину, но сказал, опять относясь к хозяйке:

— Втроем-то теперь вечерком и в дурачка можно переброситься. В карты-то небось Софья Павловна умеют?

— Не научены.

— Мудрено ли, — весело махнула хозяйка рукой. — За два вечера обучим. А сыро, однако, — она зябко пожала плечами и первая поднялась на веранду. За нею — Зина, а Егор Егорыч поставил было уж ногу на приступок, да потом передумал.

— А я еще прогуляюсь по бережку, Мария Ивановна.

— К чаю не опаздывать, — из глубины веранды отозвалась хозяйка и о чем-то заговорила с Зиной.

Зина тоже стала квартировать, с хозяйским столом, и деньги за две недели отдала вперед. Мария Ивановна уважительно перебрала бумажки, выровняла и, разгладив ладошкой на столе, спрятала под клеенку. От нежданного прибытка радушно выпевала: