— Ты кто такой есть, эй, там? — услышал он над головой чей-то властный голос и, оглядев верхние окна, в одном из них, в угловом, увидел усатую голову с неприбранной шевелюрой.

— Кто таков, спрашиваю?

— К исправнику. Отметить прибытие.

— Высланный?

— Так точно. В Межевое.

— Огородов?

— Он самый.

— Тогда жди.

В окне что-то странно щелкнуло, и вылетел папиросный окурок, упал в мокрую канаву, створку захлопнули, а через недолгое время резная дверь распахнулась. На пороге, укладывая большой запорный крюк на косяк, появился старый прямой солдат в синем узком мундире, вероятно только что выбритый до сухого блеска кожи, с остатками мыльной пены на висках.

— Пожалуйте, — пригласил он Огородова и оглядел улицу, нет ли еще посетителей, а пропуская его мимо себя, добавил: — Ксенофонт Павлович Скорохватов — фамиль нашего исправника. Понял? Они сейчас спустятся. Канунное дело, у нас ноне и дверь на заложке. Ставьте сюды — тут покойно.

Огородов поставил чемодан на скамейку рядом с ведрами и увидел, как по широкой лестнице спускался усатый офицер, тоже в мундире, но в золотых погонах. Он на ходу застегивался и приглаживал шевелюру. Ловкие в обтяжку сапожки на нем празднично поскрипывали. Солдат бросился к внутренним дверям и рывком растворил их. Сам вытянулся во фронт, кося глазами на исправника.

— Здравствуй, здравствуй, Огородов, — закричал исправник, еще не дойдя до нижней ступеньки и громко, как из пугача, щелкнул пальцами. — А то я не знай, что и докладывать по начальству. Нету и нету. — Он подал руку Семену и, откинувшись на сторону, стал рассматривать его. — А бумага давно получена. Хорошо теперь. Некрасивая штука, Семен Огородов, домой по этапу. Да еще в канун престола. Как, по-твоему? А?

Они прошли через приемную с дощатым барьером и низким потолком, на котором висела лампа с чистым стеклом — пахло мытыми полами, керосином и осадками табачного дыма. О тусклые, состарившиеся стекла бились вялые спросонья мухи. В кабинете исправника было посвежее, на окнах висели занавески, деревянная мебель была обита простым, еще не заюзганным тиком. На большом письменном столе, заслонившем весь передний угол, в глиняной вазе распустились веточки вербы. Исправник сел за стол, Огородову указал на диван у окна, достал ключи из кармана брюк.

— Сувоев, — крикнул он и, вскинув руку, щелкнул пальцами. — Сувоев, черт, открой же окошко: ведь нечем дышать. Сколь раз говорил, не курить в помещении.

— И то, Ксенофонт Павлович, гоню всех, — оправдывался солдат, раздирая плотные створки рамы. А Огородов тем временем разглядывал исправника: он весь сытый и крепкий, широкий, в наборе морщин, лоб чересчур выдался вперед, отчего все лицо гляделось тяжелым, зато маленькие острые глазки бегали под ним юрко и живо, а молодые враспыл усы так брызнули с верхней губы, что, кажется, приподняли и чуть-чуть вывернули ее.

— Что там, с ума, что ли, посходили, — говорил исправник, достав и листая какое-то дело в тощей папке. — Черт знает что такое, за один месяц ты двенадцатый. Гонют и гонют. Вот ты теперь. Семен Григорьевич Огородов. Так. Высылка, выходит, на два года. По статье закона — политический. Бунтовал, что ли?

— По ошибке все.

— А мне черт с ним. Только у меня без ошибок. Чего стоишь, — исправник щелкнул пальцами и вроде даже испугал солдата, замешкавшегося у окна. — Ступай. Как жить намерен?

— Дом, хозяйство, известно. Земля опять же.

— Живи, работай, чтобы я о тебе и слова не слыхал. Из села ни ногой. Ну там поле, покос, — это конечно. Письма только через меня. Со ссыльными — их у нас там четверо — не якшаться. Ты ведь холост? На женитьбу запрета не наложено. Но я тоже должен знать, кто, чья, откуда, ежели надумаешь. Книжек лучше не читать, и держать их незачем. Это и без меня знаешь. Когда домой думаешь?

— Да вот попутную, так хоть в ту же минуту.

— Сувоев! — исправник щелкнул.

На пороге вытянулся прямой солдат.

— Скажи Михею, чтобы заложил в дрожки Кактуса. Поедет в Межевое. Я, Огородов, люблю, чтобы все были при месте. А то для меня и праздник не праздник. Завтра представишься уряднику Подскокову и живи. Тихо у меня. А теперь иди на улицу, дожидайся. Да и мне пора: мы с женой студень варим, а его, — он подмигнул Огородову, — не приведи господь проглядеть. — Проводив Огородова до крыльца, исправник опять подал ему руку: — Рано еще, да уж так и быть — с праздником, воскресеньем Христовым, ну и с возвращением, само собой. Кто у тебя дома-то?

— Нас пятеро: три брата, две сестры. Девки и старший по своим семьям, в разделе, а при матери младший да вот я буду.

— Эхма, — спохватился исправник, — чуть было не забыл. Погоди-ка вот.

Он торопливо скрылся в приемной, а когда возвращался через нее, то щелкал пальцами и кричал:

— Сувоев, черт, окошко запереть не забудь.

Выйдя на крыльцо, подал Огородову бланк на жесткой бумаге и потыкал в него ребром ногтя:

— Подробнейшим образом, разборчиво чтобы, заполни и передай уряднику Подскокову. Теперь с богом. Сувоев, дверь запри. — Исправник щелкнул пальцами и быстро затопал по лестнице вверх.

Пока Огородов изучал анкету да укладывал ее в чемодан, к крыльцу подкатили дрожки. Кучер Михей сидел нахохлившись, мрачные глаза у него были подернуты хмельным нездоровьем.

В Межевое въехали затемно, когда церковь Воздвижения уже призывала ко всенощной и бухала во вся тяжкая: мощный трехсотпудовый колокол, за важность прозванный тятей, гулял во весь размах, к нему подпевались и усердно выхаживали подголоски, а колокольная мелочь, та совсем сорвалась — зачастила, засуетилась, торопясь в перезвоне. Кучер Михей, от сердца молчавший всю дорогу, что не дома встретит праздник, при въезде в село остановил лошадь и осенился крестом. Вздохнул.

Служба в церкви Великого повечерья уже началась, и до самого дома не встретили ни души. Семен, чтобы подбодрить Михея, дал ему на табак, распрощался и пошел к своим воротам. В тени домов на той стороне улицы кто-то прочавкал грязью и пошел к своим воротам. На него из-под ворот загремела цепью собака, зарычала, но не облаяла.

Света в окнах не было. На бряк щеколды двор ответил тишиной. Семен, переступив подворотню, задохнулся от любви к своему родному и печально-тихому подворью, едва справился с подступившим рыданием, а слез не сдержал, и они залили ему глаза, ослепили и в теплой ласке облегчили его задавленную, истомленную душу. А милые, памятные с детства запахи гнилых бревен, конюшни, телег так и обступили сразу. Мокрыми от слез глазами, да и в темноте, толком не мог разглядеть ни дом, ни хлев, но как-то чувствовал, что все осело и пошатнулось. Несколько раз, оступившись в грязь, прошел двором и распахнул задние ворота в огород. Под высоким фосфорическим сиянием неба сырая земля казалась совсем черной, была кое-как видна жердяная изгородь на меже с поскотиной, а дальше только угадывалась по широкому дыханию даль лугов, разметы Туры и леса, леса.

Семен снял фуражку, перекрестился на Большую Медведицу, а сам вспомнил о том, что в детстве не по ней, а по колодцу находил Полярную звезду, совсем неприметную в звездном высеве, которая всю ночь недвижно мизюрилась на середине неба, чуточку левее поднятого колодезного журавля, если смотреть на него вот отсюда, из растворенных ворот. «Все так же, — подумал Семен. — Будто я и не уезжал никуда и не стыл в шинельке, не мок среди камней у омертвелой пушечной бронзы, не сидел в «Крестах», не рвался домой, в душе обгоняя стук вагонных колес. А вознесенная в зенит поднебесья Полярная звезда проводила и встретила тем же скудным свечением, как бы сомкнув свои мерклые лучи над шестью годами моей жизни. Боже мой, да так ли это? Так ли? — спрашивал Семен сам себя и сам себе твердо отвечал: — Так. Все так. Вот так же без всплесков, в неодолимом равнодушии, тихой лампадкой теплилась она над миллионами поколений. Но зачем? Чьей волей? Ведь если она горит и я вижу ее, говорю с нею — значит, должна же быть между нами какая-то связь, что-то единое и разумное. Или она глядит на нас, рассыпанных по земле, и с высоты веков ничтожна ей наша суета, наша любовь и ненависть? Может, она знает законы бессмертия и спокойно ждет нашего прихода? О чем это я? Да понять бы все-таки, ведь не пасынки же мы в этом великом и мудром мире — мы его дети, его кровная частица, а как у нас все нехорошо, все дурно, нелепо… Однако живем-то мы надеждой, значит, есть оно где-то, счастливое, по правде житье…»